Будни войны
Шрифт:
Особенно дорога была ему эта медаль не только потому, что пока являлась единственной его правительственной наградой. Он считал, что она принадлежала не ему одному, что равные с ним права на нее имели и Аннушка с Полиной…
Никто вроде бы не притормаживал оформления документов майора Исаева. Больше того — чувствовалось, что кое-кто был бы даже рад как можно скорее избавиться от него. Однако последняя формальность была соблюдена лишь в первых числах апреля. А до этого дня он жил в гарнизонном офицерском общежитии. Хотя разве это жизнь, если у тебя нет ни копейки, если ты — заядлый курильщик! — даже стакана самосада купить себе не можешь? А попрошайничать было настолько противно, настолько противоречило всему его характеру, что, повздыхав, майор Исаев решил бросить курить. Тяжело это давалось. Бывало, стиснет зубы, чтобы непроизвольно не попросить у кого окурок на пару затяжек, и побыстрее, почти бегом мимо курившего!
Единственное хорошее, что он сделал за дни пребывания в этом
Бодрые письма написал майор Исаев, хотя на душе у него было тревожно. И повинны в том были разные мысли, являвшиеся к нему преимущественно ночами, когда человеку спать полагается. Чаще всего о том, почему одни люди честно топчут свою жизненную тропочку, хотя временами ой как крута и запутанна она бывает, а другие все словчить норовят? Почему даже при всенародной беде, когда всем надо стеной стоять за мирское дело, отдельные личности в кустах отсиживаются, урвав лично для себя кусочек пожирнее? Нет, не обязательно тот, который самый жирный, самый сочный или еще как там. Для них главное — вообще прикарманить что-то, пусть даже без пользы валяется, но у меня во дворе!
Наконец все документы оказались готовы, сухой паек на время нахождения в пути получен, и майор Исаев пошел на вокзал, где ему предстояло сесть в поезд. Впервые за три года войны он поедет вдогон за фронтом, сначала поездом, а потом автомашиной! А раньше поспешал неизменно пехом, пехом…
На вокзале — маленьком и невзрачном, каких полно на любой государственной железной дороге, — в толпе гражданских людей увидел и военных. Как в нашей армейской, так и в форме Войска Польского. Большинство из них были с автоматами, прочие — с карабинами и винтовками. Наличие оружия легко объяснимо: по ночам еще бесчинствуют банды националистов, лишая людей жизни за любую вину и даже без нее. Только у майора Исаева фактически нет оружия: к его пистолету, оттягивающему поясной ремень, не выдали ни одной обоймы с патронами; дескать, это вы согласно приказу от такого-то числа получите в своей части. И опять невольно нарождаются вопросы, оскорбляющие человеческое достоинство уже одним своим появлением: вину сняли, из-под стражи освободили, но действуете по пословице, что береженого и бог бережет? Действительно, есть такой приказ, на который ссылаются, или это самое обыкновенное вранье одного из мелких начальников, оберегающих свой устоявшийся покой?
Невольно майор Исаев обратил внимание и на то, что у наших военных (почти у всех!) на груди поблескивали орден или медаль. Кое у кого то и другое можно было увидеть. И еще нашивки: желтая — за тяжелое и красная — за легкое ранение.
На гимнастерке майора Исаева нет ничего, она непорочно чиста: за сердечные приступы нашивок не полагается.
И сразу вновь народилась волна брезгливой ненависти к Мышкину…
Пока ожидал отправления своего поезда, с запада пришел встречный. Из его вагонов степенно или торопливо вышли обыкновенные люди. В гражданском или военном. Но два человека, которые еле тащили свои чемоданы, руганью подбадривая друг друга, сразу привлекли к себе внимание майора Исаева, еще больше растревожили его душу. И в нещадно скрипящем вагоне, стены и крыша которого были прошиты многими пулеметными и автоматными очередями, сидя у окна и вроде бы равнодушно скользя глазами по всему, что проплывало мимо, он думал об одном: неужели в тюрьме один из дезертиров правду говорил, что для кого война сплошные страдания и лишения, а кому — богатства неисчислимые и в придачу все радости жизни? Сразу же невольно вспомнилось и то, что в Ленинграде, когда в жесточайшей блокаде люди от голода умирали тысячами в день, кое-кто на ворованные хлебные пайки выменивал серебро, золото и бриллианты разные. Всплыл в памяти и тот спекулянт, который в камере плакался, что лично у него от его торговых операций разве прибыль? Гроши несчастные и пятнадцать лет тюрьмы с конфискацией всего имущества — вот и все, что он нажил трудом своим, подобным каторжному! Между прочим, Комбат, почему, если были нажиты лишь считанные копейки, конфискуется все имущество? Вот если бы конфискация касалась и лет отсидки, определенных судом, — это всегда с нашим превеликим удовольствием!.. Нет, не коммерция у него была, не коммерция. Одна видимость ее, А вот один человек — фамилию его называть не будем, договорились? — был до мозга костей коммерсант! Он, когда его после ранения отпустили на недельную побывку домой, прихватил из Германии не счесть сколько коробочек с иглами для швейных машин. Велик ли груз? Так наши бабы словно с ума враз посходили, они мигом его товар расхватали. Не то чтобы жаловаться кому-то на коммерсанта за спекуляцию, они ему еще и в пояс кланялись, они истово молились за здоровье его, своего благодетеля!
Хотя тот человек за иглу всего-то по рублевке и брал, все равно за считанные дни миллион нажил! Может, и поболе…
Это и другое подобное вспомнил майор
Исаев, сидя у окна подрагивающего, скрипящего и стонущего вагона. И сразу, словно испугавшись, стал торопливо уверять себя, что таких подлых людишек — считанные единицы. Действительно, разве в его роте могло свить себе гнездо подобное? Да что там рота, во всей их бригаде ни одного подлеца не было!Хотя Акулишин, пожалуй, на всякую гадость мог оказаться способен…
И моментально, вызванные воспоминаниями, бесшумно заскользили перед глазами Павел Петрович, Юван, Перминов, Юрий Данилович, Карпуша, Зелинский… Даже Пират, умильно виляющий хвостом, мелькнул где-то на втором плане!
А за окном вагона проплывает земля точь-в-точь такая, какая сейчас уже за спиной у него, вновь майора Дмитрия Исаева. Эта земля уже польская. Местами тоже корявая от множества воронок от бомб и снарядов, на ней, как и на родной советской, тоже изрезанной извилинами окопов и противотанковых рвов, кое-где ржавеют искореженные орудия и танки. Больше — фашистские, с черными крестами на броне.
И люди на станциях в этом вагоне внешне похожи на оставшихся по ту сторону нашей государственной границы! И вообще все и всё здесь очень похоже на родное, привычное, и в то же время…
Железнодорожные станции, городки и поселки, мимо которых проползал поезд, здесь война вроде бы почти пощадила. Да и люди тут не так отощали и обносились, как в Белоруссии. Ишь, вон тот явный куркуль-хуторянин, что сидит напротив, вообще не смотрит на окружающих людей, для него их словно нет вовсе; он знай себе достает и достает из пузатой торбы вареные картофелины, раскладывает это богатство на маленьком столике, будто прилепившемся под окном вагона. И вот уже весь столик завален картошкой! А этому куркулю все мало: он опять лезет рукой на самое дно заметно отощавшей торбы, извлекает оттуда шесть куриных яиц. Куда же их положить? И он громоздит картофелины одна на другую. Наконец с довольным видом оглядывает столик и говорит майору Исаеву, улыбаясь одновременно ласково, доброжелательно и почему-то с нотками виноватости в голосе:
— Проше пана майора…
Майор Исаев растерян: а что к тому, что уже есть на столике, может добавить он? Селедку, покрасневшую будто от стыда за свою давнюю и чрезмерную соленость? Буханку ржаного хлеба, который уже завтра каменно затвердеет? Или початую пачку горохового концентрата?
Тем временем уже другой поляк к богатству, дразнившему со столика, добавил кусочек сала, третий — вареную курицу, а еще кто-то — и бутылку мутноватого самогона. Кроме майора Исаева, семь человек ехало в этом купе. И каждый из них что-то свое вложил в общий котел, разными голосами, с добрыми улыбками и без них все семь дружно сказали:
— Просим пана майора.
Первым побуждением было — гордо отказаться от предложенной еды: он — советский офицер, а не побирушка какая! Но не успел бросить резких слов: вдруг понял, что не его лично, майора Исаева, а офицера Советской Армии, турнувшей отсюда гитлеровцев, приглашают к столу эти люди. И он, уже не стыдясь, как и предлагалось ему, подсел вплотную к столику, предварительно выложив на него все, что было дано ему на дорогу.
Медленно шел поезд, вернее — подолгу стоял на станциях, пропуская воинские и госпитальные эшелоны. Почти трое суток пересекал Польшу с востока на запад. Этого времени майору Исаеву вполне хватило для того, чтобы всем нутром своим понять: только на первый взгляд кажется, будто проклятая война лишь самым краешком своего крыла коснулась здешних мест; глубочайший след оставила она в душах людей, она, можно сказать, все их понятия о жизни вообще сначала напрочь сокрушила, а затем — сразу же, не давая и минуты на размышления, — заставила строить новое и потому многих пугающее. Вот по ночам здесь и стали рвать тревожную тишину винтовочные выстрелы и автоматные очереди, а чуть погодя люди в цивильном добровольно взяли в руки оружие. Они хотели наверняка уберечь от злых вражеских помыслов то, что нарождалось в таких муках.
В голубом небе, которое лишь на самой южной своей окраине, словно резерв, держало одинокое белое облачко, похожее на клочок ваты, заливались жаворонки. Заливались так звонко и задорно, как и в России. Даже колена в их песнях звучали знакомые с детства!
Звонкоголосые жаворонки в прозрачном небе. Нежная зелень молодой травы, только пробивающейся сквозь прелые листья. Разрушенные печи и обгоревшие, в черной копоти стены бывших домов. Первый плач новорожденного и… могилы, могилы. Сегодня все это было слитно, неотделимо одно от другого.
24
Свой полк майор Исаев нашел 11 апреля, когда до заката солнца оставалось всего лишь около часа. Хотел сразу же пойти в родной батальон, но в самый последний момент решил, что будет разумнее вновь начать службу с визита к командиру полка. Вот и нырнул в подвал двухэтажного дома, в шеренге подобных же стоявшего на западной окраине небольшого городка. Напряженно думал о неизбежной встрече с полковником Муратовым (никак не мог определить своего отношения к нему), однако успел заметить, что фундамент дома сделан с учетом, того, что ему, возможно, предстоит выдержать и попадания артиллерийских снарядов; продухи в нем можно использовать под амбразуры для пулеметов и даже пушек малых калибров!