Будьте как дети

С собой у нас есть еда, но за день мы так вымотались, что о ней и не вспоминаем. Едва получив отмашку, где кто стоял, без сил ложимся на землю. Последнее, что я успеваю подумать: слава Провидению, на сегодня, кажется, все. Однако я поспешил, что скоро мне и будет объяснено. Сколько бы ни говорил себе, что Дуся старуха и больше ей не подняться, попадаю с крестной впросак. Вот и сейчас. Светать еще не собирается, когда посреди обрывочного переполненного кошмарами сна меня начинает расталкивать Ваня. Я, как могу, отбиваюсь, наконец открываю глаза. Соображаю я слабо: от багульника и от всего остального голова, будто с тяжелого перепоя. Небо затянуто, и луны нет, но нет и полной темноты, везде мягкий, еле различимый свет, словно от занавешенного ночника. Я спрашиваю Ваню, почему он не спит и что ему от меня надо. Он тоже плох и с трудом ворочает языком. Тем не менее я понимаю, что Дуся и Ирина пропали. Уйти далеко они, конечно, не могли, но это не утешает. На болоте достаточно нескольких метров, чтобы сгинуть без следа.

Я встаю и пытаюсь решить, куда они могли направиться. Ничего особенного в голову не приходит. То тут, то там мелькают какие-то тени, изредка мне мерещится и голос крестной, но слышен он с разных сторон. Во всяком случае, сойтись, где ее искать, нам с Ваней не удается, и мы чуть не в кровь ссоримся. Ясно, что дальше так продолжаться не может. Прав Ваня или не прав, мне надо соглашаться и идти, куда хочет он. К счастью, кротость вознаграждается - через сотню метров мы натыкаемся на Дусю с Ириной. Я уже представлял двух утопленниц, боялся, что живым никого не увижу, и теперь мне важно одно - вернуть обеих домой.

Впрочем, пока им не до нас и не до Москвы. Везде, будто играя в прятки, мелькают болотные огоньки. Их море, и терпеливая Дуся все, что попадается, аккуратно складывает себе в горсть. Она ищет огоньки на земле, как клюкву или землянику, как малину, снимает с кустов, но что горсть по-прежнему пуста, похоже, не замечает. Не отвлекаясь от сбора, она объясняет Ирине, что огоньки - Божьи души и они, как свечечки, зажженные от благодатного огня. Везде вокруг, показывает она Ирине, души безгрешных и невинно убиенных: они вышли к нам навстречу, чтобы проводить до Сережиного острова.

Она говорит Ирине, что теперь можно ничего не бояться, сколько угодно идти по непрочной, зыбкой земле, которой Дима, то есть я, пугал их в Москве и в поезде. Дима, повторяет крестная громко, никого не обманывал: по слабой, неверной почве, что у нас под ногами, и вправду так же трудно пройти, не погибнуть, как, с начала и до конца прожив жизнь, уберечься от греха. Еще она говорит Ирине, что один из огоньков - душа ее дочери, и Сашеньке радостно, весело, что мама снова с ней. А главное, радостно, что совсем близко, тут, рядом, спасение.

Наверное, про Сашеньку Ирина уже слышала, потому что я вижу, как она бросается то к одному светлячку, то к другому и каждый раз, будто тогда, на кладбище, истошно, дурным голосом зовет дочь. Но огонек, вспыхнув, исчезает, и Ирина остается ни с чем. Хорошо хоть Дуся ее успокаивает, втолковывает, что это же дети, они счастливы, вот и играют. Не даваясь в руки, бегают, носятся, будто угорелые.

Происходящее кажется мне безумием. Крестная и Ирина, словно шальные, мечутся по болоту, и пусть Господь пока их бережет, насколько хватит Его терпения, я не знаю. Я подхожу к Ване и говорю, что Дусю и Ирину надо остановить. Нельзя просто стоять рядом и смотреть - засосет трясина его жену или не засосет. Он соглашается, но что делать, ни один из нас придумать не может. Правда, что крестную ничем не проймешь - ясно, и мы, не сговариваясь, вместе подходим к Ирине.

Ваня берет жену за руку, а я, как только умею, ласково пытаюсь ей объяснить, что зря они с Дусей принимают болотные всполохи за детские души. Огоньки - что-то вроде обычного электрического света. В Сибири зимой, когда домой приходится возвращаться в темноте, точно такие же шаманы тальником высекают из снега. Но, что я говорю, Ирина, по-моему, даже не слышит. Хуже того, и Ваня больше мне уже не помощник. Я и не заметил, когда он присоединился к Ирине. Теперь они работают на пару - Ирина снова пытается поймать огоньки, а Ваня, чтобы было сподручнее, их на нее загоняет.

Страхи страхами, но ничего из того, что я боялся, в ту ночь не случается. Всех троих провидение не оставляет до самого рассвета. Солнце еще не появилось над восточным краем Медвежьего Мха, а последние болотные огоньки истаяли. Дуся и Ирина будто этого и ждали - как подкошенные, она валятся на мох и засыпают.

Я понимаю, что, если не дать им хотя бы несколько часов отдыха, Ирина, и Дуся уж точно, не поднимется. Не сговариваясь, мы с Ваней делимся - он садится рядом с женой, я в свою очередь - с крестной, и оба ветками отгоняем от спящих слепней. Ирина спит спокойно и тихо, иногда на ее лице даже мелькает улыбка, словно и вправду Саша снова с ней. У Дуси дела хуже. Она беспокоится, по рукам и шее часто пробегают судороги, во сне она задыхается, будто пытаясь что-то сказать, хрипит.

Дальше все было нехорошо. Ирина проснулась где-то около полудня, хоть и помятая, но бодрая, а крестная, сколько мы ни пытались ее разбудить, надорвавшись накануне, так в себя и не пришла. Потом уже в Москве врач, который ее лечил, сказал, что во сне у нее был удар, и в тех обстоятельствах от нас мало что зависело. Единственное, что мы могли сделать и для себя и для нее, скорее выбраться с Медвежьего Мха. С Дусей, не стоящей на ногах и еле ворочающей языком, снова в Москве мы оказались в общей сложности лишь спустя пять дней.

Больше двух суток заняло болото. Вдвоем с Ваней по пояс в воде мы перетаскивали ее через канавы, потом, меняясь друг с другом, на закорках по лесу несли до просеки. Оттуда я один пошел в Аникеевку, в деревне был к ночи, а наутро вместе с Акимычем и Долей поехал за ними. Это трое суток.

В Аникеевке мы с Ваней решили, что поездами с бесконечными пересадками живой мы крестную не довезем. Я опять их оставил, правда, теперь хоть в деревне, где была еда и крыша над головой, и отправился во Ржев. Там в городской больнице нашел врача со “скорой”, который за полторы сотни рублей согласился сделать левый рейс - забрать в Аникеевке Дусю, после чего вместе со мной доставить прямым ходом в Москву. Вот, собственно, и вся наша поездка на Медвежий Мох. Как мне сейчас хорошо видно, от той, когда мы с Акимычем хоронили Сережу, она отличается немногим.

Возвращением в Москву начался последний и самый короткий кусок Дусиной жизни. Он продлился неполных три месяца. Лечить ее взялся Алексей Иванович Карагодов, очень известный невропатолог, вдобавок сын ее гимназической приятельницы. К нашему кругу он раньше не принадлежал, но, едва его попросили о помощи, сразу согласился и при необходимости безотказно приезжал. Еще когда мы с Ваней тащили крестную по болоту, я просил Господа дать и ей и нам силы добраться до Москвы. Хотел, чтобы она умерла не как Сережа, а в своей постели, чтобы, прежде чем отойдет, священник пусть даже в нынешнем состоянии ее соборовал, а после кончины по правилам проводил.

Карагодов, бывая у Дуси, говорил время от времени, что в подобных историях случаются и ремиссии. Инсульт есть инсульт, разрушения он оставляет немалые, но прежде чем ставить крест, надо подождать месяц, а то и два. Дуся должна отдохнуть - нагрузки, стресс, который она пережила, для ее возраста запредельные, должна кончиться интоксикация - с укусами в кровь попало много яда, и главное, надо дать мозгу возможность залечить то, что пострадало. На все про все уйдет не меньше четырех недель - лишь тогда станет ясно, есть ли шанс.