Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет

3

Одна из подружек легендарных поэтов писала:

Мифом была вся наша жизнь, но самым впечатляющим мифом 1960-х был поединок четырех поэтов, которые долгое время были неразлучны. Братьев-поэтов звали: Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Анатолий Найман и Евгений Рейн. И вот однажды, как гром среди ясного неба, подруга Бродского ушла к Бобышеву, жена Рейна к Найману, жена Наймана к поэту Томасу Венцлова, и началась повальная эмиграция. В результате Бобышев, Бродский и Венцлова оказались в Америке, а Рейн и Найман – в Москве.

К 1960-м отношения некогда неразлучных друзей-поэтов и вправду развалились, рассыпались на осколки, да так, что не склеишь. Но произошло это не вдруг и не быстро. Сперва никто не поверил бы, что такое вообще возможно.

К началу того десятилетия Бобышев, Найман и Рейн все еще числились студентами Техноложки. Вечера они проводили у Ахматовой или (если гранд-дама не принимала) со знакомыми девушками. А днем изображали, будто учатся. Впрочем, не особенно пытаясь придать этим попыткам правдоподобный вид.

Вечера для поэтов были, ясное дело, куда важнее, чем институтские будни. Они читали везде, куда приглашали: на математическом факультете университета, в Кафе поэтов, в Институте высокомолекулярных соединений, в общаге Горного института… Постепенно за этой троицей закрепилась репутация главных поэтов страны. Девочки с прическами как у Джины Лоллобриджиды кочевали с концерта на концерт и хлопали пушистыми ресничками.

Когда концертов не было, поэты собирались у кого-нибудь дома. Благо в компанию входили отпрыски нескольких вполне себе приличных семей. Дома у Люды Штерн в комнату вносили допотопный патефон с трубой и заводили пластинку с чарльстоном. Допив вино, хозяйка забиралась на стол и махала в воздухе хорошенькими ножами. Папа Люды был военным историком, а мама, по слухам, некогда танцевала в кабаре. Гостями ее квартиры были не только юные поэты, но и, например, тогдашний директор Публичной библиотеки Лев Раков, интересный тем, что в былые годы в него был влюблен поэт Михаил Кузмин.

Отец еще одной девушки из их компании был модным архитектором. По его проектам строились аэропорты и станции метро. Так что девушка могла легально проводить поэтов на официальные балы для взрослых куда-нибудь в Дом архитектора или Академию художников. Иногда там играли модный буги-вуги, и Найман, оторвавшись от стола, танцевал с натурщицами, оставляя на их белых блузках отпечатки перепачканных шоколадом ладоней. Популярная джазовая певица Нонна Суханова прерывала пение, подсаживалась к Бобышеву и грудным голосом спрашивала: а чем симпатичный мальчик занят вечерами? Сейчас она споет для него и не мог бы он ее потом проводить?

Кончилась эта веселая жизнь неожиданно. У себя в Технологическом институте студенты решили организовать собственную стенгазету. Вроде бы безобидная идея: рукописные стенгазеты существовали тогда на каждом предприятии. Но в Техноложке со свободой слова парни все-таки переборщили. Вместо стандартных ничего не значащих отчетов о повышении успеваемости и центнерах собранной в колхозе картошки, студенты Бобышев, Рейн и Найман вдруг стали писать о современной поэзии… о рок-н-ролле и западных звездах… о множестве очень странных вещей.

В результате газета просуществовала всего один номер. После этого в «Ленинградской правде» появилась статья о том, что не слишком ли заигрались студенты? Не пора ли вмазать по рукам? Членов редколлегии начали таскать на беседы с людьми в серых костюмах. И уж совсем ни к чему было то, что, выступая в Турции на открытии базы, нацеленной ракетами в нашу сторону, госсекретарь США Джон Фостер Даллес рассказал о том, что сопротивление коммунистам растет и внутри соцстран. В качестве примера была приведена ленинградская студенческая газета «Культура».

На подобный промоушен ленинградские поэты уж точно не рассчитывали. Реакция на госсекретарское высказывание последовала сразу, и жесткая. Найман не был допущен до экзамена на военной кафедре. То есть теперь первый же призыв мог обернуться для него трехгодичным пребыванием в рядах Советской армии. Рейна же вообще отчислили из института и тоже попробовали забрить в солдаты. Испугавшись, Рейн сперва сбежал в геологическую экспедицию на Камчатку, а когда вернулся, то в темпе подал документы в Институт холодильной и мясомолочной промышленности (для поэта – самое подходящее образование). А Бобышев взял академический отпуск и устроился работать на завод шампанских вин. Они решили затаиться, переждать, посмотреть, чем все это обернется. Именно на этой стадии, году в 1958 – 59-м, к компании прибился еще один поэт: молоденький Иосиф Бродский.

4

На самом деле Бродский был плохо одетым плебеем. Без высшего образования. Без попыток получить высшее образование. Без малейших признаков внешнего блеска. Остальные трое не хотели брать его в свою компанию… по крайней мере сперва не хотели.

Они трое взбирались на Парнас через литературные салоны. А он появился как-то сбоку, ниоткуда, из кружка при комсомольской газете «Смена». Они носили яркие гэдээровские пуловеры и шейные платки. А он – невнятные чумазые спецовочки. Все трое замирали от восторга по поводу знакомства с Ахматовой, а он первое время даже не очень четко представлял, кто она такая. Он был им чужой и непонятный. Они читали в польских журнальчиках статьи о битниках и танцевали буги-вуги. А Бродский с шестнадцати лет ездил в геологические экспедиции и умел зажигать спички «об седло» – в смысле об джинсы на ягодицах.

Он одевался как хулиган с окраин и так же себя вел. Иногда он их всерьез пугал. Например, эта его история про то, как тетя устроила его работать в морг, стоящий прямо под окнами тюрьмы «Кресты».

– Ведь что самое неприятное при работе в морге? – спрашивал Иосиф.

– Да, – вежливо интересовались собеседники, – что самое неприятное?

– То, что многие люди умирают не успев покакать. И кроме запаха разложения в морге висят и запахи всего этого добра, понимаете?

– Понимаем, – кивали головами ошарашенные собеседники.

– И вообще. Неприятных ощущений хватает. Несешь на руках труп старухи. Кожа у нее дряблая, прорывается, и палец уходит в слой жира. Неприятно!

Литературная тусовка в Ленинграде 1950-х состояла из хорошо воспитанных еврейских мальчиков, выросших в семьях с традициями. А Бродский был какой-то… криминальный. Он, например, проходил свидетелем по делу о попытке нелегального перехода государственной границы СССР.

Свалить из страны Иосиф планировал уже давно. Способы побега рассматривал самые различные. Например, такой: под видом альпинистов залезть на один из армянских пиков, примыкающих к турецкой границе, а там один приятель, в совершенстве овладевший тайнами магии и телекинеза, напряжется и усилием воли перекинет всю их компанию на ту сторону. Или такой: набрать целый мешок бездомных кошек и внаглую ломануть через финскую границу прямо по разделительной полосе. Пограничники, конечно, спустят вслед беглецам служебных собак, но, как только те приблизятся, нужно просто взять и выпустить из мешка кошек. Собаки отвлекутся, растеряются, и этого времени должно хватить, чтобы оказаться уже в Финляндии.

Остановиться в результате Бродский решил на самом верном способе. Вместе с бывшим военным летчиком, только что отсидевшим за хулиганку, он оправился в Самарканд. Там они планировали купить билет на небольшой трех-четырехместный самолетик местных авиалиний. Когда самолет наберет высоту, Иосиф должен был камнем треснуть летчика по башке, а его подельник – перехватить штурвал. А дальше все просто: прижимаясь к самой земле, не доступные никакому радару, они долетают до Индии, а там – фрукты, йоги, смуглые красотки и никакой тебе серой советской действительности. Ребята даже купили билеты, и вообще к побегу все было готово. Однако в последний момент Бродский все-таки струсил и сбежал в Ленинград. Всплыла вся эта история только через несколько месяцев, когда бывшего летчика взяли с пистолетом на кармане где-то в Сибири.