Бухта Анфиса

Нина удивилась: какая может быть надежда на такую маломощную бригаду? Но спрашивать не стала, не посмела, все еще считала себя девчонкой и никак не могла привыкнуть к тому, что она уже взрослый человек, почти агроном, с ней считаются, ей собираются доверить бригаду, которой руководил сам дядя Афанасий и на которую, как вдруг выяснилось, у колхозного председателя «вся надежда». Складывая бумаги в ящик стола, Анна Ивановна добавила:

— И дело это можно доверить только верному человеку.

— Какое же это дело? — спросила Нина.

— Скажу по дороге.

Но, спускаясь к Сылве по дороге, размытой недавно прошумевшими весенними ручьями, она рассказывала про Афанасия Николаевича, каким он был, когда вернулся из госпиталя во время войны. Смирный он был, работящий, сообразительный. Как горячо он взялся за дело, хотя был признан полным инвалидом, не годным для фронта. И бабам стало повеселее: как ни говори, мужик в председателях, значит, колхоз не сирота…

— А вы как же? — спросила Нина.

— Я? — Анна Ивановна как-то особенно хорошо улыбнулась и словно вспомнила что-то заветное, дорогое и хотя не очень веселое, но все равно близкое сердцу. — Я в ту пору вроде тебя была, девчонка молоденька, но ввиду военного времени ворочала за полного мужика. Вот тут и появился Афанасий Николаевич. Фана. Мы его по деревенскому обычаю так звали — Фана. — Она, не переставая улыбаться, взмахнула рукой, словно отталкивая что-то не в меру привязчивое. — Что было, того не будет. Он меня хозяйствовать выучил, за то меня впоследствии и выбрали в председатели. Вот тебе и ответ на твой вопрос. К его уму свой умишко прибавила, тем и живу.

— Вы любили его, тетя Аня? — осмелев, спросила Нина.

— Да уж не помню я, девка, этих подробностей. Скоро и сама бабкой стану — сын-то мой, Володька, женился. Какие тут могут быть воспоминания? Ну вот мы и пришли…

Река еще не совсем успокоилась после весенней гульбы, еще не убралась в свои берега. Ветер вырывается из-за мыса, гонит резвую волну, выплескивая на песок серую пену. Маленький буксир, сердито покрикивая, вытягивал из барановского рейда длинный плот.

Заглянув во двор крайнего от реки дома, Анна Ивановна вернулась и у самой реки сказала:

— Ну вот тут мы и подождем. И ты меня послушай.

Они сели на бревнах, вытащенных из воды и уже обсохших.

— Послушай про нашу с Афанасием тайность. Ты про клевер слышала?

— Нам про него и думать-то не велят.

— Никому не велят. А ты как сама думаешь?

— А я и не думаю, — созналась Нина, но, увидав, как нахмурилась Анна Ивановна, она поняла, что сказала не то, что от нее ждали.

— А теперь придется подумать. Клевер — наше богатство, а его сеять запретили. Велели кукурузу разводить. А какая у нас может вырасти кукуруза, на Урале-то? Сама знаешь — кошкины слезы. А велят, приказывают. Ну, придет пора — одумаются. Земле приказывать нельзя, она не послушается. А если мы и в самом деле начнем кукурузу сеять, скотину кормить станет нечем. Клевером всю жизнь держимся.

Нина тоже нахмурилась и строго сказала:

— Я вас поняла, тетя Аня. — Она вспомнила лесные поляны, густо заросшие опальной травой, почувствовала устойчивый медовый запах, смешанный с запахом соснового бора или с горьковатой прелью осиновой рощи. И над розовато-красными головками сплошного клеверного цвета в золотом солнечном воздухе — стройное гудение пчел. Солнце, мед, могучая свежесть травы — кто посмел поднять руку на все это русское, благодатное, изобильное! Какой хилый ум, вернее, недоумок, замыслил погубить красу и сытость русских полей?

Как будто проснувшись от тяжкого сна, Нина широко распахнула глаза и тряхнула головой.

— Все я поняла. Все, все!

— Ну вот и ладно. Теперь ты вот что запомни: про эту нашу тайность все в бригаде знают, и не только в бригаде. А наша задача вот какая: как можно больше собрать клевера на семена. Одумаются же люди когда-нибудь и поймут, как землю беречь надо, и не надо измываться над ней. Ну вот и лодочник наш…

Из ворот вышел мужик, уже немолодой и, видать, веселый. На плече он тащил лодочный мотор.

— Довезти-то я вас довезу, это факт. Доставлю в состоянии повышенной влажности. Волна вон какая посередке набегает.

— А мы не боимся, — сказала Анна Ивановна. — Правда, Нина?

— Правда! — весело выкрикнула Нина. — А вы, дядечка, кто? Я вас не узнаю.

— Так ты заречная, а я сроду здешний.

— И сроду выпивший, — весело укорила его Анна Ивановна.

Он так же весело согласился:

— Это уж как положено. У воды, если не пить, радикулит моментом наживешь. Болезнь имеется такая, доктор придумал, Наум Семеныч. Дай ему бог здоровья, от этого самого меня лечил. — Он пощелкал по своему горлу.

— Видать, не вылечил.

— Отступился. У тебя, говорит, радикулит от сырости, а никакого алкоголизма нет. Ну, садитесь. — Он оттолкнул лодку, сел сам и завел мотор. — Ничего, доплывем, как в песне. «И в лодке вода, и под лодкой вода, девки юбки промочили — перевозчику беда!..» — запел он, ловко выводя взлетающую на волнах лодку на стрежень.

3

Вот уже второй день, как Афанасий Николаевич вел трезвый образ жизни. Такое с ним бывало после каждой выдающейся выпивки. В эти дни он был хмур, неразговорчив и крайне деловит. Он как бы казнил себя, приговорив к почти круглосуточному труду за все, что натворил в пьяном состоянии. При этом он казнил не только одного себя, но и всех, кто его поил, кто с ним пил, и даже тех, кто только еще собирался обратиться к нему с просьбой, имея для этого в кармане поллитровку.

Вчера он провозился до обеда в болоте, вытаскивая утопленный накануне трактор. Потом с помощью сыновей промыл его, и, только убедившись в полной его исправности, он скинул грязную одежду и долго парился в бане.

После бани, наскоро пообедав, он осмотрел свое хозяйство и даже съездил на самые дальние поля. В овраге за Борисовыми залысками еще лежали сероватые клочья ноздреватого снега. Обрызганные яркой зеленью, шушукались березы на ветру. «Рано нынче отсеемся», — подумал Афанасий Николаевич и, вспомнив вчерашний разговор с председателем колхоза, усмехнулся, хотя ничего веселого сказано не было.

— Ты меня до самого края довел, — сказала Анна Ивановна. — Так как она говорит это уже не впервые, Афанасий Николаевич мог бы не принять всерьез ее замечание. Но тут она добавила: — Снимаю тебя с должности, вот до чего ты меня довел!

Он молчал, подавленный сознанием своей вины, бессильно сознавая, что никто уж теперь не верит никаким его словам и обещаниям. И не столько собственное бессилие угнетало его, сколько бессилие всех тех, кто пытался отвратить его от пьянства. Уговаривают, грозят и… все остается по-старому.