Булгаков и Лаппа

— Скажи честно, Юра, ведь ты нарочно из дома ушел. Мы с Любой поняли.

— А что еще поняли?

— Что не хочешь видеть кого-то из нас.

— Не хочу видеть вас вместе. Это понятно? Твоя жена — Тася. Мы с Ириной другой не знаем.

— Была Тася, станет Люба.

— Так далеко зашло?

— А в чем, собственно, дело? Я что, первый мужчина, который, прожив с одной женой одиннадцать лет, полюбил другую женщину?

— Выходит, необоримое взаимное чувство… — Юрий недобро усмехнулся.

— Гадкая усмешка. Если так… — Михаил поднялся. — Ну извини, нам больше видеться не стоит.

— Миша… — Юрий поймал его за рукав, вернул на место. — Я думаю, мы друзья. А друг имеет право… Имеет право быть честным даже в весьма щепетильных обстоятельствах. Что ты знаешь о Белозерской?

— Решительно все. Вот уже месяц, как мы впились друг в друга, словно встретились после долгой разлуки… Она для меня все.

— Про Есенина, про Бальмонта рассказывала? Как он на заре приходил к ней стихи читать… Про танцы в перьях в парижском кафешантане?

— Рассказывала… Что ж в этом дурного?

— Слушай, Миш… Это практичная, много повидавшая женщина. Ее He-Буква притащился с ней из Берлина чисто формально, она в Германии оставила свою любовь — сама мне говорила. Неужели ты не видишь, что она приглядывается к мужчинам, подыскивая следующего «спутника жизни», желательно из известных литераторов.

— Спасибо за комплимент насчет «известного». Но в чем вина Любы? Все мы находимся в постоянных поисках лучшего.

— Вначале она с Юркой Потехиным начала крутить, потом ко мне подъезжала с этим Бальмонтом и прочими парижскими выступлениями в перьях. Но у меня жена и Сашка — семья, которая мне очень дорога. Меня ахами да вздохами не пробьешь. А тут ты подвернулся. Влюбчивый такой, такой не обремененный семейством… Вот уже и жениться собрался. Женись, но знай: ко мне в дом с новой женой не приходи.

Михаил побагровел, голос перешел на крик:

— Найдется к кому нам ходить! На гениальном писателе Слезкине свет клином не сошелся.

15

Булгаков уверял Татьяну, что никогда от нее не уйдет, но предупреждал: «Если встретишь меня на улице с дамой, я сделаю вид, что с тобой не знаком». Она знала, что муж активно флиртует с поклонницами. Но на этот раз, похоже, дело серьезное. Тася боялась начинать разговор о Белозерской.

Видела — Михаил ждет повода поставить вопрос ребром. Что ж, она привыкла делить его с другими женщинами. Но оставаться брошенной женой ой как обидно. Тасина привязанность к мужу была привязанностью к единственному в ее жизни мужчине, единственному близкому человеку, нуждающемуся в ее помощи. Никто, кроме него, ей был не нужен, ничем, кроме заботы о нем, занять себя она не могла.

И, кроме того, совершенно не представляла, как жить одной. Ни работы, ни денег. Может, лучше потерпеть, спрятать ревность, и все само сойдет на нет’, как уже не раз сходило? Она стояла на кухне у горящей керосинки с дымившей уже сковородой, пока Аннушка не дернула ее за подол:

— Эй, девка, спишь, что ли? Так всю кухню, чего доброго, спалишь! Иди корми углями своего благоверного, авось злее не станет. А тут запах людям портить нечего.

Тася принесла в комнату обед: жаренный со шкварками картофель — любимое блюдо Михаила.

— Ты уж прости, задумалась. Подгорело малость.

Он приподнял и опустил крышку:

— Знаешь же, что у меня больной желудок. Специально жирное готовишь? Да еще и горелое.

Тася обомлела. Так радовалась, что купила кусок отличного сала. И картошка немороженая.

— Горелое я съем. Здесь на дне прихватилось только. — Она собрала на свою тарелку темные ломти. — Прелесть! Как раз такое люблю.

Михаил молча встал из-за стола, переместился на будуарный диванчик, составлявший гордость обстановки.

— Желудок заболел? — растерялась Тася. — Это от ревматизма?

— Не говори глупости! Какой, к чертям, ревматизм? — У него на шее вспухли жилы. — Да, у меня слабое здоровье. И жена могла бы проявить хоть каплю внимания.

— Я, я… — Тася захлебнулась рыданиями, спрятала лицо в передник.

— Ладно, хватит с нас этих сцен. Давно уже договорились. Я подаю на развод.

— Из-за той самой, — Тася поперхнулась, — той, что ночевать приводил?

— У нее есть имя… Да, мы с Любой решили пожениться. Она удивительная женщина. Не мыслю без нее жизни.

— Я, выходит, мешаю. — Тася открыла мокрое, злое лицо. — Меня выкинуть можно. Поматросил и бросил. Не нужна больше. У тебя теперь другая жизнь.

— Да, другая. Пойми наконец, я литератор, и моя жена должна разделять мои интересы. Соответствовать образу жизни… Не обижайся, пожалуйста… Ты…

— Что — я? Я не интересуюсь литературой, я обожаю толкаться на рынках. Я вместо духов покупаю тебе еду. Мне уже и надеть нечего. Серенькая оборванная мышка. А Белозерская приехала из-за границы, наряды, духи, рассказы о Париже… Тебе того и нужно.

— Нужно! Не скрываю — нужно! Я ожил, понимаешь — ожил! — Он вскинул голову, уверенный в своей правоте. Тася развернулась и отвесила звучную пощечину.

— Да, ты умеешь ставить точки. — Схватив доху, Михаил выбежал из комнаты. В коридоре громыхнула входная дверь.

16

Вскоре после ссоры Михаил пришел к Тасе с бутылкой шампанского. Вид имел растерянный и глупый. Тася не поняла — то ли расставаться, то ли мириться собрался. Стал говорить, что Белозерская для него кладезь столь необходимой ему для работы информации, а ей даже жить негде.

— И что из того? Мне отсюда вытряхаться или будем жить втроем? — взвилась Тася.

Ничего не объяснив, Михаил открыл бутылку, разлил по стаканам шампанское, хотел что-то сказать и не решался.

Тася грустно смотрела на него — такого растерянного, удрученного. Ей хотелось обнять и успокоить, как было сотни и сотни раз. Не успела. Михаил опорожнил стакан одним глотком, поднялся со стула, невнятно попрощался и ушел.

В апреле 1924 года Михаил и Татьяна развелись. Первой на развод брата отреагировала Надя.

От нее пришла телеграмма: «Ты вечно будешь виноват перед Тасей». Друзья — Каморские и Кисель-гофы — приняли Белозерскую в штыки, категорически заявили Михаилу, чтобы к ним он с ней не являлся.

Развод Булгакова обсуждали в литературной среде. Любовь Белозерская была фигурой заметной, и многие охотно судачили о расчетливом провинциале Булгакове.

Катаев в написанной много позже повести «Алмазный мой венец» не без яда замечает:

«Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некоторое время разбогател, наши подтверждения насчет его провинциализма подтвердились: он надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, развелся со старой женой, изменил круг знакомых и женился на некой Белозерской… Его моральный кодекс как бы безоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового Завета. Впоследствии оказалось, что все это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого и легко ранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти».