Булгаков
Шрифт:
Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерках, на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье… Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому». Однако это письмо писалось долго — вплоть до 24 февраля. За это время успело произойти одно чрезвычайно радостное для Булгакова событие — возобновление «Дней Турбиных» во МХАТе. Поэтому свое послание он закончил на более оптимистической ноте: «Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и все».
Литературные вкусы Булгакова и П. в значительной степени совпадали. Так, судя по письмам, оба высоко ставили прозу Алексея Николаевича Апухтина (1840–1893), оставаясь равнодушными к его поэзии. Это было уже во время смертельной болезни Булгакова. Его последнее дошедшее до нас письмо П. датировано 24 января 1940 г.: «Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо. Позвони!» Во время болезни старый друг навещал писателя, а после его кончины
«Беспокойный, трудный путь писателя, пройденный с таким напряжением и неоскудевавшей энергией, путь жизни и творчества, на который было затрачено столько сил, работы и душевных мук и который оборвался так рано и несправедливо, дает право писателю на безмятежную оценку его писательского труда и на глубокую и вечную признательность за незабываемый вклад, внесенный им в сокровищницу русской литературы».
Отметим, что Е. С. Булгакова П. и особенно его жену явно недолюбливала, что отразилось в дневниковых записях. П. и А. И. Толстая принадлежали к кругу знакомых Л. Е. Белозерской и через нее познакомились с Булгаковым. Не исключено, что третья жена писателя чувствовала в П. некоторую неискренность и готовность чуть дальше, чем следовало бы, идти на компромисс с властью. В частности, в последнем из дошедших до нас писем Булгакову от 12 декабря 1939 г. П. цитировал из собственного предисловия к выходящему под его редакцией сборника документов «Архив опеки Пушкина»: «В связи с юбилеем, как известно, широко развернулась работа советских писателей по созданию новых драматических произведений, связанных с жизнью Пушкина, романов, ему посвященных, и т. п. Правильные исторические краски, накладываемые авторами на их беллетристические писания, зависят в большой степени от доброкачественности тех сведений, на которые они опираются». Однако эти строки, в скрытой форме упоминавшие булгаковскую пьесу «Александр Пушкин», в тексте издания не сохранились, в чем П. признавал и свою вину: «В последний момент цензура потребовала, чтобы в предисловие был включен отдельный абзац о Николае I. Я его сделал, но места оставалось недостаточно, а переверстывать весь том — невозможно. Как быть? Мне говорят: вычеркните лишнее из предисловия. Я отвечаю, что лишнего не пишу. Ну, мы без вас найдем. И вычеркивают вышеприведенные строки. Я возражаю. А мне в ответ: да какие такие драматические произведения о Пушкине вы нашли? Я было хотел назвать то, из чего я внутренне исходил — твою пьесу (о романах Тынянова и Новикова я как-то и не очень думал) (имеются в виду «Пушкин» (1935–1943) Юрия Тынянова (1894–1943) и «Пушкин в изгнании» (1936–1943) Ивана Новикова (1877–1959). — Б. С.), да махнул рукой и сказал: делайте, как хотите. А вышло глупо: ведь если кому будет интересна книга, так постановщикам твоей пьесы, и хорошо бы, если бы это было предусмотрено предисловием. А я смалодушествовал». П. не рискнул назвать цензорам имя друга-драматурга, почти все пьесы которого находились под запретом. Е. С. Булгакова записала 11 июня 1937 г.: «Вечером — Аннушка с Пашей Поповым. Случайно пришел Мелик (А. Ш. Мелик-Пашаев (1906–1964), дирижер Большого театра. — Б. С.). Аннушка, по своей глупости, решила не ударить лицом в грязь перед Меликом и говорила о «высшем свете» (в связи с «Анной Карениной»)… Ругала Немировича за книжку, ругала кого-то, кто описал ее отца, Илью Толстого, кричала «мой отец женился девственником и двадцать лет не изменял жене!»… На Мелика они произвели удручающее впечатление». Здесь речь идет о мемуарах одного из основателей и руководителей МХАТа Владимира Ивановича Немировича-Данченко(1858–1943) «Из прошлого». Эта книга, вышедшая в 1936 г. в издательстве «Academia», сохранилась в булгаковском архиве с пометками писателя (или Е. С. Булгаковой). Можно предположить, что неудовольствие А. И. Толстой вызвало следующее место, подчеркнутое в булгаковском экземпляре и даже отмеченное восклицательным знаком. Оно представляет собой сообщение А. П. Чехова автору воспоминаний об одной весьма пикантной истории: «И чуть не с первых слов он рассказал мне как курьез: он ухаживал за замужней женщиной, и вдруг, в последнюю минуту успеха обнаружилось, что он покушается на невинность. Он выразился так: «И вдруг замок». Открыл ли он его, я не допрашивал, но о ком шла речь, догадывался, и он знал, что я догадываюсь». Возможно, жена П. связала данный эпизод с кем-то из своих знакомых. Не исключено даже, учитывая ее последующие слова об отце, что А. И. Толстая решила, будто Чехов говорил о ее родителях — Илье Львовиче Толстом (1866–1933) и Софье Николаевне Философовой (1867–1934). П. и его супруге наверняка не понравился и пассаж из главы «Толстовское в Художественном театре», тоже отчеркнутый Булгаковым: «Мы, писатели той эпохи, были вообще немножечко мизогинами. В нас возбуждали досаду те интеллигентные женщины нашего круга, которые пытались играть большую роль, чем позволяло наше свободолюбие. Много было таких женщин, захвативших верхушки мужских интересов и считавших себя вправе не только вмешиваться во все взаимоотношения мужей, но даже диктовать им их поведение». Вероятно, Е. С. Булгакова сочла, что это определение целиком подходит к А. И. Толстой и П.
Однако еще более удручающее впечатление на вдову Булгакова произвел отзыв о романе «Мастер и Маргарита», содержавшийся в адресованном ей письме П. от 27 декабря 1940 г. Здесь вместе с массой комплиментов покойному автору настойчиво проводилась мысль о невозможности публикации главного булгаковского произведения (осторожный П. явно опасался, как бы чего не вышло): «Я все под впечатлением романа. Прочел первую часть, кончая визитом буфетчика к Вас. Дм. Шервинскому (так, очевидно, именовался профессор Кузьмин в одном из промежуточных вариантов последней редакции романа, который читал П. и который до нас не дошел. — Б. С.). Я даже не ждал такого блеска и разнообразия: все живет, все сплелось, все в движении — то расходясь, то вновь сходясь. Зная по кусочкам роман, я не чувствовал до сих пор общей композиции, и теперь при чтении поражает слаженность частей: все пригнано и входит одно в другое. За всем следишь, за подлинной реальностью, хотя основные элементы — фантастика. Один из самых реальных персонажей кот. Что ни скажет, как ни поведет лапой — как рублем подарит. Как он отделал киевского дядюшку Берлиоза — очки надел и паспорт смотрел самым внимательным образом. Хохотал и больше всего над пением в филиале в Ваганьковском переулке. Я ведь чувствую и слышу, как вдруг ни с того ни с сего все, точно сговорившись, начинают стройно вопить. И слова — это прелесть: Славное море священный Байкал! Вижу, как их подхватывает грузовик — а они все свое. В выдумке М. А. есть поразительная хватка сознательно или бессознательно он достиг самых вершин комизма. Современные эстетики (Бергсон (здесь речь идет о работе французского философа, лауреата Нобелевской премии по литературе Анри Бергсона (1859–1941) «Смех» (1899–1924). — Б. С.) и др.) говорят, что основная пружина смеха — то комическое чувство, которое вызывается автоматическим движением вместо движения органического, живого, человеческого, отсюда склонность Гофмана к автоматам. И вот смех М. А. над всем автоматическим и поэтому нелепым — в центре многих сцен романа.
Вторая часть — для меня очарование. Этого я совсем не знал — тут новые персонажи и взаимоотношения — ведь Маргарита Колдунья
это Вы, и самого себя Миша ввел. И я думал по новому заглавию, что Мастер и Маргарита означают Воланда и его подругу. Хотя сначала читал залпом, а теперь решил приступить ко 2-ой части после паузы, подготовив себя и передумав первую часть.Хочется отметить и то, что мимолетные сцены, так сказать, второстепенные эпизоды также полны художественного смысла. Например, возвращение Рюхина из больницы; описание природы и окружающего с точки зрения встрясок на грузовике, размышления у памятника Пушкина — все исключительно выразительно.
Я подумал, что наш плотниковский подвальчик (имеется в виду квартира П. в Плотниковом переулке, 10/28. — Б. С.) Миша так энергично выдрал из тетрадки, рассердившись на меня за что-то. Это может быть и так, но изъял это место Миша, конечно, по другой причине — ведь наш подвальчик Миша использовал для описания квартиры Мастера (также и по мнению Л. Е. Белозерской, выраженному в ее мемуарах, плотниковская квартира П. и А. И. Толстой послужила прообразом подвальчика Мастера в окончательном тексте «Мастера и Маргариты». — Б. С.). А завал книгами окон, крашеный пол, тротуарчик от ворот к окнам — все это он перенес в роман, но нельзя было вдвойне дать подвальчик. Словом — уступаю свою прежнюю квартиру.
Но вот, если хотите — грустная сторона. Конечно, о печатании не может быть речи. Идеология романа — грустная, и ее не скроешь. Слишком велико мастерство, сквозь него все еще ярче проступает. А мрак он еще сгустил, кое-где не только не завуалировал, а поставил точки над i. В этом отношении я бы сравнил с «Бесами» Достоевского. У Достоевского тоже поражает мрачная реакционность — безусловная антиреволюционность. Меня «Бесы» тоже пленяют своими художественными красотами, но из песни слов не выкинешь — и идеология крайняя. И у Миши так же резко. Но сетовать нельзя. Писатель пишет по собственному внутреннему чувству — если бы изъять идеологию «Бесов», не было бы так выразительно. Мне только ошибочно казалось, что у Миши больше все сгладилось, уравновесилось, — какой тут! В этом отношении, чем меньше будут знать о романе, тем лучше. Гениальное мастерство всегда остается гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти лет 50-100. Но как берегутся дневники Горького, так и здесь надо беречь каждую строку — в связи с необыкновенной литературной ценностью. Можно прямо учиться русскому языку по этому произведению.
Вот мои первые беспорядочные строки в связи с новыми страницами творчества М. А., с которыми я имел счастье познакомиться — благодаря Вам, почему и прошу Вас принять выражения моей глубокой признательности». После этого письма переписка П. с Е. С. Булгаковой прервалась на пятнадцать лет, чему, вероятно, среди прочего, способствовала и «идеологическая» оценка П. главного булгаковского романа. Автор письма, сам отнюдь не сочувствуя революции и последующим событиям, уже усвоил правила игры и зорко следил за «антиреволюционностью» и «крайней реакционностью» в литературных произведениях, стремясь сгладить крайности в оценке новой власти. Очень скоро осторожность П. плавно перешла в подлость. В 1944 г. он написал донос на своего университетского соученика и друга философа и филолога Алексея Федоровича Лосева (1893–1988). По свидетельству вдовы Лосева Азы Алибековны Тахо-Годи, П. обвинил ее мужа в идеализме, лишив его возможности занять кафедру логики в МГУ, которую в награду получил сам.
Последнее из известных писем П. Е.С. Булгаковой датировано 21 декабря 1955 г. Из текста видно, что письму предшествовал перерыв отношений (П. благодарил «за внимание и память»), а само оно было ответом на присылку книги булгаковских пьес (М. Булгаков. Дни Турбиных. Последние дни. М.: Искусство, 1955): «Я снова оказался во власти обаяния Миши и его таланта. То обстоятельство, что я впервые читал печатный текст любимых моих произведений, захватило меня целиком: показалось, что вернулись вновь старые времена — как будто ничего не было (в том числе и предательства, подлости. — Б. С.), я сижу в подвальчике, читаю и сейчас пойду поделиться своими впечатлениями в соседний переулок (когда П. жил в Плотниковом переулке, Булгаков снимал квартиру неподалеку — в М. Левшинском. — Б. С.).
Какой стиль! Ведь ни одного лишнего слова, а образы вспыхивают как живые при максимально сжатом тексте». П. не дожил трех лет до первой публикации столь высоко оцененного им романа «Мастер и Маргарита».
«ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА», фельетон, иногда определяемый также как маленькая сатирическая повесть. Имеет подзаголовок «Поэма в 10-ти пунктах с прологом и эпилогом». Опубликовано: Накануне, Берлин — М., 1922 г. 24 сент. Перепечатано: Бакинский рабочий, 1922 г. 9 окт. Вошел в авторские сборники: Дьяволиада. М.: Недра, 1925 (2-е изд. — 1926 г.); Роковые яйца. Рига: Литература, 1928. Герои поэмы Николая Гоголя (1809–1852) «Мертвые души» (1842) здесь погружены в атмосферу пореволюционной России, где особенно вольготно чувствуют себя в эпоху нэпа. Порой они парадоксально, почти мистически совпадают с реальными современниками Булгакова. Так, упоминаемые в фельетоне банды капитана Копейкина, будто бы отнявшие у Чичикова деньги, отпущенные на электрификацию, ассоциировались в сознании части тогдашних читателей не только с гоголевским героем, но и с действительно существовавшим капитаном Копейкиным, выходцем из солдат, возглавившим крупное антисоветское восстание крестьян в Саратовской губернии в 1918 г. Отметим, что из Саратова была родом Т. Н. Лаппа, первая жена Булгакова.
П. Ч.
– это сатира не столько на «гримасы нэпа», сколько на то общее разрушение нравственных и моральных устоев, которое произвела революция. Булгаков учитывал следующую характеристику революционной стихии, данную философом Н. А. Бердяевым в статье «Духи русской революции» (1918): «По-прежнему Чичиков ездит по русской земле и торгует мертвыми душами. Но ездит он не медленно в кибитке, а мчится в курьерских поездах и повсюду рассылает телеграммы. Та же стихия действует в новом темпе. Революционные Чичиковы скупают и перепродают несуществующие богатства, они оперируют с фикциями, а не реальностями, они превращают в фикцию всю хозяйственно-экономическую жизнь России. Многие декреты революционной власти совершенно гоголевские по своей природе, и в огромной массе обывателей они встречают гоголевское к себе отношение. В стихии революции обнаруживается колоссальное мошенничество, бесчестность, как болезнь русской души. Вся революция наша представляет собой бессовестный торг торг народной душой и народным достоянием. Вся наша революционная аграрная реформа, эсеровская и большевистская, есть чичиковское предприятие. Она оперирует с мертвыми душами, она возводит богатство народное на призрачном, нереальном базисе. В ней есть чичиковская смелость. В нашем летнем герое аграрной революции было поистине что-то гоголевское. Немало было также маниловщины в первом периоде русской революции и в революционном Временном правительстве. Но «Мертвые души» имеют и глубокий символический смысл. Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились на почве омертвения русских душ. Омертвение душ делает возможным чичиковские похождения и встречи. Это длительное и давнее омертвение душ чувствуется и в русской революции. Потому и возможен в ней этот бесстыдный торг, этот наглый обман. Не революция сама по себе это создала. Революция — великая проявительница, и она проявила лишь то, что таилось в глубине России. Формы старого строя сдерживали проявление многих русских свойств, вводили их в принудительные границы. Падение этих обветшалых форм привело к тому, что русский человек окончательно разнуздался и появился нагишом». П. Ч.
– это «Мертвые души», прочитанные Булгаковым глазами Бердяева в контексте русской революции.