Булочник и Весна

– У нас в городке булочная-пекарня, только открылись. Я думал, Коля вам сказал. С вашим театром, кстати, по соседству.

– Булочная-пекарня? – ахнул Тузин. – Это не к вам ребята мои бегают? Смотрю – начали таскать на репетиции калачики! Мотька, звезда наша, особенно усердствует. Я ей говорю: разъешься! Ваши калачи?

– Мои, должно быть, – признал я. – Никто в округе больше не печёт.

– Эх! Вот так да! – воскликнул Тузин и улыбнулся с искренней теплотой. – Булочника прибыло нам в деревню! С забором-то давайте помогу! – предложил он, спохватившись.

Я взглянул на его белую рубашку под шинелью и сказал, что мне помогут строители.

– Ягоды заварить не забудьте! – велел он на прощание и улетел.

Обескураженно я посмотрел на гостинцы в моей ладони. Сиротливо выстреливала из общей кучи веточка с оранжевой рябинкой. «Ты подозрительный чужак, – говорили мне ягоды Тузина. – Но мы тебя примем, потому что нам жить по соседству».

Эту заповедь братства я вдруг расслышал и понадеялся: может, и правда меня примут в мирок Старой Весны? Станут звать на варенье, угощать блинчиками.

Дома я высыпал ягоды на стол, сел и принялся выкладывать орнамент из цветных бусин, пока вдруг не увидел в уме большую ягодную ватрушку. Так чётко она представилась мне, что во рту стало горько.

Новый хлеб пишется, как стихи. Накатывает и не отпускает, пока его не задвинешь в печь.

Наутро, едва приехав на работу, я бросился воплощать фантазию. Маргоша смеялась до упаду, увидев новенький, только из принтера, ценник: «Пирог горький, с дикими ягодами. Изготовлен в единственном экз.».

Мне было зверски любопытно, кто позарится на мой «дикий» пирог, а потому в то утро я наведывался в зал чаще обычного. В отличие от Пети у меня нет дара предсказывать будущее, но на этот раз я отгадал покупателя с первого взгляда. Звякнул над дверью глиняный колокольчик, и в булочную вкатилась девчонка на роликах. Чёрные блестящие её волосы были увязаны на затылке в пучок, колючий, как воронье гнездо. На боку моталась холщовая сумка.

Меня удивило её лицо, сосредоточенное и одухотворённое, как будто она шла на разбег, на особый прыжок, в котором станет радугой или птицей.

Она быстро покидала в корзинку калачи и замерла у ценника с названием. Имя моего пирога пронзило её. Мгновение она медлила, а затем звонко объявила Анюте:

– Мне вот этих, «горьких», два!

– Тут же сказано: в единственном экземпляре! – буркнула Анюта неприветливо, за что полагалось ей, конечно, взыскание. – И на роликах у нас по залу не ездят!

– А мне бы надо два, – расстроилась девчонка, впрочем, сразу придумала выход: – Ладно, попилим! Только можно ещё ценник от него взять? Мне очень надо!

Наверно, она уломала бы Анюту, но тут подоспел «главный бухгалтер».

– Ролики снимите, женщина! – грянула Маргоша, подперев талию кулаком. – Вы нам плитку портите!

Употребить к столь юному созданию слово «женщина» можно было только в пылу неподдельной ненависти. Я понял, что пора проявиться.

– Маргош, не будет ничего с твоей плиткой, – сказал я с самой примирительной интонацией из всех, что были у меня в арсенале. Маргоша взглянула гневно и, задев меня локтем, унеслась в булочное закулисье.

Тут щёки девчонки поехали вширь, распираемые улыбкой.

– Нате вам ценник, – буркнул я, стараясь не сильно вглядываться.– А вы тут главный, да? Это ваша булочная? – сияла роллерша. – Я так и знала, что не её! – и, победно махнув ценником, укатила.

Ночью, в двенадцатом часу, меня разбудил стук в дверь.

«Костя, открывайте!» – потребовал голос Тузина. В неизменной своей шинели, взлохмаченный ветром, он ступил на порог, держа в руке, как плошку со свечкой, блюдце с разломленным пирогом. Я бессмысленно уставился в сердцевину: вот она, рябинка, шиповник… И в поисках ответа перевёл взгляд на Тузина. Он выразительно поднял брови и кивнул.

Круговорот ягод в природе ошеломил нас обоих.

Наконец я догадался взять у него блюдце.– Уморили вы меня! – сказал Тузин, плюхнувшись без приглашения за мой походный столик. – Такие вот чудеса, Костя. Сколько бы вы ни нашли на них логичных объяснений – всё равно это Божий промысел! Вы представьте! Нет, вы представьте в красках! – потребовал он. – Влетает Мотя, моя актриса, и протягивает мне вот эту вашу ягодную ватрушку с ценником! На ценнике – безумный текст, а в начинке я с ужасом распознаю мой крыжовничек, калинку, рябинку – всё, чего я вам вчера насобирал! Там у крыжовника на боку было такое родимое пятнышко. Сомнений нет! А дело-то в том, что как раз сейчас мы ставим пьесу, можно сказать, о горьких осенних ягодах! О том, как музы природы, призванные вдохновлять человека на создание произведений искусства, оказываются изгнаны из наших мест! Никакой вам отныне весны, никакой осени! И знаете что, Костя, вы как хотите, а я буду считать, что случайность случайностью, а мы с вами побратались! – с чувством заключил Тузин. – Во-первых, потому что вы этим пирогом засвидетельствовали своё частичное сумасшествие, что лично мне близко. Во-вторых, по-божески обошлись с Мотькой на роликах – она мне рассказала. А могли бы ведь и послать!

На следующий день около полудня сотрудница позвала меня в зал. Меня спрашивал какой-то человек. Я подумал было, что это с ревизией заскочил Петя. Но ошибся.

Худой и стремительный, с цветным салютом, рвущимся из вроде бы серых глаз, мне навстречу из-за столика поднялся Николай Андреич Тузин.

– Ну вот, Костя! Наконец я к вам! – объявил он, распахивая руки.Я принёс нам кофе и нарезанный ломтями «хлеб погоды» со всем, что можно на него намазать. Хлеб этот, «дождливый» на срезе – со вкраплениями серых семечек подсолнуха, подтверждал сегодняшний прогноз. Уже начало моросить – тёмно-русые волосы моего гостя были влажные.

– Вы один тут у руля? – поинтересовался он, обводя любопытным взглядом стеллажи и витрины. – И как это вы решились? А я так по наивности себе представлял, что порядочные люди в наше время бизнес уж не заводят. Как, интересно, продукты вашей отваги на вкус? – И Тузин, мазнув на краешек масла, приступил к дегустации. Пока он жевал, на его ясный лоб легла забота.

– Что-то тут не так! – сказал он, проглотив. – Мне странно… Мне печально от этого хлеба… – выражение его лица стало хмурым. Внезапно на щеке дёрнулась мышца.

– Ой! – икнул Тузин и, хватаясь за живот, взглянул на меня с детским испугом. – Ой! – согнувшись, поморщился. Третьего «ой» произнести он не успел – его тело утратило тонус, ноги разъехались, руки повисли, голова рухнула на плечо. Без всяких признаков сознания Тузин сползал со стула.

– Маргош! Сюда! – заорал я, хватая в охапку его плечи и голову, и не сразу заметил, что Тузин уже приоткрыл один глаз.– Будьте любезны мне ещё маслица. И кофейку! Я сразу очнусь – клянусь! – проговорил он слабо и подмигнул. Я разжал вынужденное объятие.

Тузин сел, причесал пятернёй волосы и уставился на меня, как на телёнка.

– Костя, ну вы даёте! Правда, что ли, поверили?

Страшно довольный, что его школьный трюк удался, он уселся поудобнее и вновь принялся за хлеб,

– А в этом хлебе и правда что-то этакое! – сообщил он мне с набитым ртом. – Он грустный! Вы, я так думаю, подмешиваете в тесто молотые осенние листья – вон, у вас во дворе нападало! Подмешиваете или нет?

На ватных ещё ногах я сходил к витрине и принёс ему табличку с «хлебом погоды». В ней стояли сегодняшнее число, температура воздуха, сила и направление ветра, информация об осадках и ниже – цена. Я объяснил ему, что в дождливый день мы выпекаем хлеб по иному рецепту, чем в солнечный, снежный, ветреный или, например, в день ледохода.

– Да вы у нас, оказывается, булочник-метеоролог! – воскликнул Тузин и, упёршись локтями в стол, посмотрел на меня умилённым взглядом – как художник на удавшееся творение. – Вы по субботам работаете или как? – вдруг спросил он.

Я пожал плечами, имея в виду, что с некоторых пор выходные перестали отличаться для меня от будней.

– Прекрасно! Значит, завтра отоспитесь как следует и дуйте к нам на завтрак! – решительно заявил Тузин. – Часиков в одиннадцать сможете? Мы с Ириной вам хозяйство покажем. Только чур никаких булок! Уж завтраком, позвольте, мы вас сами будем кормить!

17 Приглашение на завтрак

Приглашение на завтрак озадачило меня. Ну ладно бы на ужин, на чай! Но, конечно, и завтраку я был рад. По сердцу, правда, гулял саднящий ветерок – я отвык ходить в гости и теперь сомневался в своём благонравии и чувстве такта. К тому же мне было не велено приносить хлеб – значит, предстояло явиться с пустыми руками.

В назначенное время я вышел из дому. Мелкий дождик проводил меня до забора Тузиных, а там из калитки уже выглядывал Николай Андреич – праздничный, в распахнутом пиджачке и забавной в контексте деревни белой сорочке. Длинноватые его волосы пропитались дождевой пылью и «дымились», в глазах потрескивал костерок, но белым, как лист, был воротник рубашки. Эту смесь строгости и эксцентричности я отметил про себя с удовольствием. По крайней мере, за завтраком не придётся скучать.

– Ну наконец-то! Я уж хотел за вами бежать! У нас, между прочим, практикуется по торжественным случаям самовар – самый что ни на есть тульский! Простынет – пиши пропало! – воскликнул хозяин и, приобняв меня крылатой рукой, повлёк к дому.

Мы поднялись на крыльцо, и сразу за нами, как занавес, опустился прибавивший силы дождь.

– Ничто так не дополняет уют, как непогода! – сказал Тузин, распахнув передо мною дверь. В лицо повалило блинным духом, и откуда ни возьмись мокрая кошка проскользнула под ногами в тепло. Пока в прихожей я снимал куртку, из кухни вышла хозяйка – бело-розовая и золотая, в шали. Волосы кудрявыми лучами выбивались из косы. На носу и щеках у Ирины обнаружились светлейшие веснушки, позолота прошлой весны. Хотелось потереть их пальцем – сойдут или останутся? В отличие от озабоченной тени, какую я видел в будни, Ирина-воскресная была весела. Улыбаясь, она протянула мне руку, но наше знакомство прервал вылетевший из кухни большой беспородный пёс. Мой визит возмутил его. Он взлаял, шерсть цвета старовесенней глины поднялась дыбом. Ирина решительно взяла его за ошейник и оттащила за дверь. Бунтаря звали на удивление логично – Тузик!

И вот наконец я могу осмотреть изнутри дом, приглянувшийся мне ещё в самый первый приезд в деревню. Это действительно «дворянская дачка» а-ля серебряный век.

В синей гостиной меня усадили на хрупкий диванчик. Думаю, ему было лет сто. Я так и не смог преодолеть музейный пиетет и старался сидеть вполвеса. Ореховая горка, рискованного изящества столик и кабинетный рояль с подсвечниками населяли комнату. Их чинную компанию сбивали с толку фотографии, развешанные по стенам несколько криво – как если бы свежий порыв листобоя позабавился с ними, пролетая через комнату.