Бульвар под ливнем (Музыканты)

Санди повернулась и быстро сбежала по ступенькам на манеж и снова начала занятия на трапеции, снова она начала подлетать к Ладе совсем близко. Она улыбалась ему, как и прежде, и, как и прежде, были напряжены ее руки, а щеки были белыми от магнезии.

После занятий Ладя ее ждал, пока она принимала душ и переодевалась. Опять мучительно повторял заготовленные для Санди слова. Они настоящие и необходимые, но он вдруг почувствовал, что не сумеет сейчас их сказать, именно вот такие. А ему захочется сказать ей хотя бы о том, что в Консерватории висит объявление, что все вновь принятые отправляются на день на работу на овощную базу, и называется это «Овощной день Консерватории». Вот с чего начинается его консерваторская музыкальная карьера!

Санди, конечно, засмеется, потому что действительно смешно, а он ей скажет:

«Как приятно, что вы смеетесь!»

А она скажет:

«Ты сердишься?»

А он ей скажет:

«Да нет же, право, что вы! Мне нравится, когда вы смеетесь».

Ему все нравится, что делает Санди. Как хорошо, что она есть, что она существует. И Арчибальд. Они должны быть все трое вместе. Он сочинит песню и сыграет ее на скрипке. Он умеет играть на скрипке. Жить они будут долго, до ста лет. И они никогда не будут разлучаться. И они никогда не будут обижать друг друга. И они… Опять все так, опять слова. Не надо больше никаких слов вообще, без них как-нибудь. В Консерватории студенты-теоретики на тему «любовь» составили из многих популярных романсов один общий сводный романс для сдачи зачета по вокальной литературе, по принципу «универсам» — универсальный магазин, «универсар» — универсальный романс.

Да, не надо больше слов, окончательно решил Ладя. Не то получится с ним нечто такое, как в этом «универсаре». Лучше он просто скажет ей: «Сандик!» Он никогда еще так ее не называл. И она сразу все поймет. Санди. Сандик!

Глава вторая

В Бобринцах, под окном школы, как всегда, сидели старики и среди них Яким Опанасович. Они слушали, как Ганка занималась со своими учениками, и обсуждали попутно всякие события в масштабе земной кули. [14]

14

Земного шара (укр.).

Яким Опанасович курил сигару, гавану. Ладька прислал по почте. Курил ее уже несколько дней с перерывами.

Местные собаки были потрясены распространяемым сигарой запахом. Они его сразу учуивали, где бы Яким Опанасович сигару ни закурил, стояли поодаль и строили недовольные рожи.

— Демонстрируют бескультурье, — говорил о собаках Яким Опанасович.

Ганка закончила занятия с учениками, отпустила их домой. Теперь она часто оставалась в пустом классе одна. Ей не было грустно, но было и невесело. Она не понимала, как ей было на самом деле, и Ганку это смущало, беспокоило, потому что она всегда все знала о себе до конца.

Вдоль окна вились дымки самосада. Среди дымков выделялся могучий дым сигары. Каждый раз Яким Опанасович заводит беседу о колодце, о цементных кольцах, которые заказал для колодца, и их уже отливают где-то на комбинате, о том, что копать колодец надо в плаще-серяке, чтобы было так, как говорят: «Мыло серо, да моет бело», и тогда будет обеспечена светлая чистая вода, стихийная жидкость из далеких глубин, недров земли. Болтливый старик, все придумывает и говорит это громко, чтобы слышала Ганка, чтобы она знала, что он не сомневается — Ладька скоро приедет в Бобринцы на какие-нибудь каникулы или в фольклорную экспедицию, записывать народные песни. Ладька еще вернется сюда, к своим друзьям. Но Ганка сомневалась, что Ладя вернется. Яким Опанасович — это такой же Дон Кихот, как и старая мельница.

А Яким Опанасович говорил о том, о чем он точно знал, будто по радио слышал; говорил громко, чтобы все могли принять участие в разговоре и не сомневались бы в скорой встрече с Ладькой и его скрипкой. Воодушевлялся, размахивал сигарой.

Ганка ненавидела его в этот момент — пустой старик. Неминучая традиция каждого села. Не работают толком и дома не сидят, лепятся к чужой жизни и судачат, как бабы.

Поодаль стояли собаки.

— Имеете ли вы понятие об темных очках? Чтоб на соньце дивиться? — спрашивал у собак Яким Опанасович.

Собаки отмалчивались и продолжали строить рожи, демонстрировать бескультурье.

— Сигарой кубинской вы, значит, брезгуете. Вам бы сметаной да смальцем закусывать, по селу дурнями скакать. И дiла нема. Вот яка з вами полемiка.

Ганка опять улыбалась, слушая разговор деда с собаками. А самое удивительное, вдруг подумала, что Яким Опанасович может оказаться правым и Ладя приедет. Он ведь такой, его не угадаешь. Но с кем он приедет? И будет ли Ганке от этого хорошо. Он может приехать не к ней, а к Якиму Опанасовичу или просто в Бобринцы. И пусть его приезжает! Она вдруг начинала ненавидеть Ладьку так же, как только что перед этим ненавидела Якима Опанасовича. Пусть приезжает, и будет все ясным до конца. Иначе она перестанет себя уважать! А чего ей нужно знать до конца? Чего она не знает? Все знает, только притворяется, демонстрирует свою глупость.

Вот что, в последний раз она осталась в классе и сидит одна. Завтра с Якимом Опанасовичем начнет копать колодец до самых недров земли. И никаких больше рассуждений о личной жизни.

Глава третья

Рита почувствовала себя плохо. Началось это, как всегда, с того, что закружилась голова и сердце совсем неудобно повернулось. Рита приучила себя не пугаться, надо глубоко и спокойно вздохнуть и прикрыть глаза, чтобы перестала кружиться голова. Постараться сесть или, если негде сесть, к чему-нибудь прислониться и постоять так, с прикрытыми глазами. Спокойно и глубоко дышать, стараться так дышать.

Надо еще снять с плеча сумку; в ней учебники, она тяжело давит на плечо. Тем более, сумка на левом плече.

Рита была в магазине, зашла подобрать пуговицы к платью. Платье она недавно придумала — из полотна, с накладными карманами на юбке, карманы на заклепочках. Заклепочки ей поставил часовой мастер. Теперь нужны были пуговицы.

Рита едва смогла подойти к стулу и ухватиться за него. Только что этот стул вынесла уборщица, и ведро, и палку с губкой на конце, прищелкнутой металлической рамкой. Собиралась протирать витрину в магазине.

Рита стояла, держалась за стул. Не сейчас! Не теперь! И никогда!.. Я еще не любила по-настоящему… Жить, только жить! Надо спокойно и глубоко дышать, глаза прикрыты, все силы на помощь себе, своему дыханию, своей воле…

Сумку Рита почти уронила на пол. Это последнее движение, которое она помнила, и звук последний, который она слышала: мягкий удар сумки об пол.

Больше она ничего не услышала и ничего не почувствовала. Она умерла.

Глава четвертая

Этого никто не мог сразу сказать Андрею, когда он вернулся из Югославии. Никто. Даже его мать, которая понимала, что теперь Андрей будет принадлежать только ей, и надолго, и может быть, совсем надолго. Но сказать о Рите она не могла.

На аэродроме Андрей ждал Риту. Он не понимал, почему ее нет. Медаль «Орфей» принадлежит Рите. Он выиграл медаль для нее, и он хотел ей первой положить ее на ладонь. «Мастер, ты, кажется, победил?» — скажет она, и поднимет голову, и посмотрит на него. «Я чемпион Европы, — скажет он. — В наилегчайшем весе». Но на аэродроме Риты не было. Все кого-то встречали и кого-то провожали, но ее не было. Она его и не проводила и не встретила.