Бумажный домик

— Кто это тут расплющен?

— Это Иисус Христос.

— A-а! Ну, конечно… А что с ним вообще-то случилось?

— Его распяли на кресте.

— А потом бросили под машину?

— Нет, только распяли.

— Бедняга! И все-таки непонятно: вокруг столько несчастных случаев, почему все еще вспоминают о нем.

Через некоторое время:

— А что, всех детей, которые принимают первое причастие, их потом распинают?

— С чего ты взял?

Я вновь вспоминаю испанских малышей: Хуана, который с самого малолетства наверняка почувствовал, не мог не почувствовать, как отчаянно разрывают сердце Долорес любовь и ярость; Маноло, который столько скитался по знакомым, которого так часто бросали одного, что он в конце концов приобрел привычку называть мамой всех женщин подряд; Сару, на которую мать после рождения лишь мельком взглянула и сейчас же отослала наложенным платежом подальше, как можно дальше… Не избиение невинных младенцев — пожалуй, самый таинственный праздник церковного календаря, — но измывательство над ними.

О них говорят: святая невинность. Так, значит, они святые, эти слепые, визжащие комочки, что мы видим на картине Брейгеля в руках ухмыляющегося солдата, в которого со временем и они могли бы превратиться? Они святые, эти слабые, несмышленые крохи, которые еще ни разу не улыбнулись, не произнесли ни одного слова? А чем они отличаются от несчастных цыплят, которых дюжая фермерша, словно кичась своей бессознательной жестокостью, волочит вниз головой за перебитые лапки на рынок? И чем они отличаются от недоношенных человеческих зародышей, которые сотнями летят в канализацию, исторгнутые из предавшего их лона, из испуганного взбунтовавшегося тела (Кончита не без гордости сообщает Ло и мне после очередного героического аборта: «Это был мальчик». — «О-о, замолчи!» — «А что такого, одним несчастным меньше!»). И чем они лучше, эти святые, детей из так называемых слаборазвитых стран, детей с ввалившимися щеками и вздутыми животами, рожденных для голодной смерти? Это их матери святые, если рождают на свет сыновей, обреченных на распятие.

Как-то мне попалась одна статья, где некий священнослужитель клеймил распространение в слаборазвитых странах противозачаточных средств и стерилизации, — мне кажется, ничего более жестокого я в своей жизни не читала. «Несомненно, — писал этот святой отец, — многие из этих детей из-за болезней, голода, отсутствия элементарной гигиены, безработицы обречены на преждевременную смерть. Но имеем ли мы право, прикрываясь этой бездушной статистикой, лишать матерей надежды, которую несут с собой каждые новые роды?»

По-моему, это верх жестокости и бесчеловечности и противоречит даже той утилитарной морали, которую исповедует общество, где мы живем. Когда я прочла эти строки, я почувствовала, как все сжалось у меня внутри: это чувство любой матери, любой христианки, прежде всего христианки, которой напомнили, что, даруя жизнь, она дарует и смерть. «Да будет!», сказанное Девой Марией при рождении Христа, означает также «да будет!» Страстям Господним и его смерти. И его Воскресению. Но чтобы такой конец стал оправданием рождения, ему нужно встать над повседневным течением жизни. Святые — это матери, даже отчаявшиеся, даже слепые.

Я снова вспомнила об этом святом отце — мне трудно его так называть, — когда на четвертом месяце потеряла ребенка. Венсан был безутешен.

— Почему? — твердил он без конца.

Мои уже по-женски мудрые дочери ждали ребенка с восторгом, но огорчились меньше.

— Не надо расстраиваться из-за него, ведь он ничего не узнал, — говорила печальная и нежная Альберта.

Полина, в стиле Жарри:

— Ты еще молодая, мама, у тебя еще будут дети.

Но Венсан, когда видит страдание или зло, всегда спрашивает «почему».

— Почему он умер, этот ребенок?

— Он не умер, он не родился, только и всего. Так часто бывает в жизни. Природа растрачивает множество семян, прежде чем из какого-нибудь одного вырастет дерево, животное, человек, которые смогут полностью развиться.

— А если бы я умер сейчас, я бы полностью не развился?

— Думаю, что нет. Хотя есть люди, которые молодыми достигают чуть ли не совершенства.

— И тогда они умирают?

— Не обязательно.

— А если бы я умер сейчас, ты бы расстроилась, что я не полностью развился?

— Конечно.

— А если бы я полностью развился, ты бы не так расстроилась?

— Трудно сказать.

— А если бы я умер, так и не развившись полностью, ты бы предпочла, чтобы я вообще не рождался?

Вся трудность с Венсаном в том, что он слишком быстро все схватывает. Прямо к цели, прямо к сердцу; нельзя ему отвечать, как на крестинах — затверженными «верю», «отрекаюсь», — нужно вложить в свое «нет» всю свою силу и веру.

— А ты не думаешь: лучше бы его вообще не было, этого бедного ребенка?

— Нет.

— Мамочка… — вздыхает он, положив голову мне на грудь, как будто я снова его родила. А я думаю об отце X. и о надеждах, которые нельзя отнимать у матерей.

Мне бы хотелось верить, что прежде чем написать эти слова, прежде чем нанести эти ужасные в своей святости удары, он всю жизнь боролся против «бездушной статистики» и, чтобы написать эти строки, на мгновение оторвался от неустанной борьбы с голодом, эпидемиями, безработицей. Только тогда это мгновение, эти слова можно бы было принять. Только тогда.

Страдание

Я ждала этого ребенка, он был бы пятым. Я потеряла его еще до рождения. Я перенесла операцию: больше у меня детей не будет. С этим нелегко смириться. Я очень много молилась за этого ребенка. Молилась с верой, со страстью. Молилась, чтобы Бог сохранил мне его. И была уверена, что так и будет.

Когда я узнала, что так не будет, что все кончено, сердце мое не поняло, оно окаменело, замкнулось на много дней, может быть, недель. Я была так уверена. Нет, я не думала, что заслуживаю милости, чуда. Напротив. Уверена именно потому, что просила без всякого права: ничего не предлагала взамен, не предъявляла заслуг, не давала ни обещаний, ни обетов свыше сил человеческих, — в общем, я предоставляла Богу возможность сделать свой дар бескорыстно, тем более что никакими заслугами этого все равно не оплатишь.

Я смеялась над мрачными прогнозами.

Я знала.

И вот дни, недели — в тупом оцепенении. Тупом в самом прямом смысле: в голове пусто. А потом потихоньку, точно росток из земли, пробилась мысль: да, Бог может все, да, я на Него уповала, а что, если и Он на меня уповал, и я могу, и мне дано вынести это страдание, возложить, как жертву, к Нему на алтарь это страдание, столь же незаслуженное, какой была бы и радость. Все встало на свои места в таинственном мире благодати.

Помимо тайны все абсурдно.

Самое неприятное началось потом: «Для вас это лучший выход! Ведь у вас уже четверо!» — «Вы очень правильно поступили!» (Я так и не смогла не только простить женщину, которая мне это сказала, но даже просто снова с ней увидеться.) — «Так вам будет спокойнее». — «С вашей стороны это было чистейшее безумие».

Откуда им знать, что для меня «лучший выход»? Откуда у них право решать, что «разумно»? И какова цена этой разумности? Можно подумать, что у нас теперь в квартире будет порядок! И все проблемы разом разрешатся! И со мной наконец расплатятся мои американские издатели!