Бумажный Тигр 3

Мысль была досадной, но додумать ее до конца Лэйд не успел, потому что Крамби вдруг потянул его за рукав, выдернув из какой-то никчемной беседы, состоящей из одних лишь вежливых оборотов, ровно никуда не ведущей и похожей на бесконечную циркуляцию корабля в закрытой бухте.

– Ну а теперь позвольте вам представить нашу очаровательную мисс ван Хольц. Мисс ван Хольц?.. Прошу… Мой любезный дядюшка мистер Лайвстоун, прямиком из Веллингтона, торговец сукном и шерстью.

Лэйд повернулся – и ощутил, что его сердце, сделавшись тяжелым, как мешочек с дробью, медленно поползло куда-то вниз, точно увлекаемая собственной тяжестью гирька на стенных часах.

– Вы в самом деле торговец шерстью? Очень приятно! Мистер Крамби никогда не говорил, что у него есть дядюшка.

Мисс ван Хольц. Это имя не шло ей. Ей, наверно, не шло вовсе никакое имя, ни британское, ни голландское, ни даже полинезийское - по той же причине, по которой драгоценному индийскому рубину «Раджа Ратна» не могла идти оправа из золота или платины – в мире попросту не существовало достаточно благородного металла или сплава, чтобы оттенить его красоту.

Если бы Лэйда заставили описать внешность мисс ван Хольц, он бы позорно бежал от этой задачи, как человек, от которого требуют описать «Красавицу» кисти Тициана, используя только лишь слова с упаковок от консервированных фруктов и объявлений о продаже риса. Она была…

Она была невероятно хороша собой. Ее тело, несомненно, было изваяно старой доброй Европой, в ней чувствовалась прохладная твердость пурбекского мрамора[10], обтесанная поколениями чопорных пуритан. Но, кажется, Полинезия, улучив момент, успела тайком вдохнуть в это создание толику своей души, наполнив строгие викторианские формы тем материалом, который был совершенно неизвестен ее благородным предкам. От мисс ван Хольц исходила одновременно и прохлада бездонного, распахнутого в любую погоду, неба, и обжигающее тепло экваториального солнца. А еще в ней, кажется, была заключена частица штормового океана, прорывающаяся в ее речи мягким и грозным шелестом волн.

Она немного похожа на Аду Кавендиш[11] с открыток, подумал Лэйд, пытаясь устроить руки на животе так, чтобы скрыть потертости на ткани пиджака. Но только глаза…

Полинезийская кровь наградила мисс ван Хольц не только смуглостью кожи – ее легко было не заметить в свете газовых рожков – но также характерными скулами и разрезом глаз. Немного раскосые, как у многих полли, они выглядели лукавыми и серьезными одновременно, что порядком сбивало с толку.

– Да, - выдавил из себя Лэйд, напрягая диафрагму так, точно пытался поднять набитый мукой ларь, - Шерсть. Торговец шерстью. Веллингтон.

Мисс ван Хольц рассмеялась и от ее смеха заскорузлая душа Лэйда Лайвстоуна воспарила на пять дюймов над его телом, выше того места, в котором обычно располагалась.

– Как интересно! Мы тоже торгуем шерстью, да и не только ей, за этот год мы продали, наверно, тысячу фунтов шерсти, но при этом, представьте себе, никто из нас не держал в руках даже мотка пряжи.

Свои густые каштановые волосы она стригла коротко, на островной манер, куда короче, чем было принято на континенте, но это чертовски ей шло. Как и простая прическа, украшенная лишь парой атласных лент. Даже если бы она вздумала распустить ее, волосы едва ли коснулись ее плеч, подумал Лэйд. Ему почему-то очень захотелось увидеть их распущенными.

Мисс ван Хольц была не просто хороша собой, она являла причудливое смешение культур, в котором викторианская строгость и полинезийская естественность дополняли друг друга так же органично, как ночь дополняет день. Видимо, вполне сознавая этот эффект, она и одевалась в таком же стиле, умело сочетая в своем наряде изысканность и простоту. Ее светлое платье не оголяло ничего сверх приемлемого и не кичилось богатством отделки, единственным украшением на нем была небольшая брошь на грудь, брошь, которая отчего-то привлекла внимание Лэйда. По-своему элегантная, она совсем не походила на те драгоценные вещицы, что продают в Айронглоу под вывесками «Гарранда», «Лакока» и «Рэндл-Бридж», скорее, на поделку безвестного островного ювелира, вырезавшего из куска гедонита[12] подобие изогнутого листа. Забавная безделушка, подумал Лэйд, стараясь не уделять ей больше внимания, чем могло считаться приличным в обществе, интересно, где мисс ван Хольц нашла ее и…

Громила в превосходном костюме, который оказался главным финансистом Розенбергом, усмехнулся. Удивительно, но усмешка преображала его грубое лицо, делая черты если не интеллигентными, то, по крайней мере, не такими звероподобными. Возможно, такой эффект возникал из-за очков в золоченой оправе.

– Мы торгуем не шерстью, мисс ван Хольц, мы торгуем фьючерсами и опционами, а это не одно и то же. А вы торгуете на бирже, мистер… Лайвстоун?

Лэйд осторожно покачал головой. Он никогда не играл на бирже – в старом добром Миддлдэке с его консервативными взглядами на коммерцию всякая деятельность, выходящая за рамки привычной торговли, считалась зазорной и не одобрялась окружающими. Честный человек может содержать лавку и получать от нее доход, но торговать бумагами, обменивая одни на другие и извлекая деньги из воздуха? С точки зрения богобоязненного Хукахука это было сродни алхимии – подозрительное занятие, которым не пристало заниматься честному джентльмену, пользующемуся уважением в обществе.

– Я… Нет, не очень. В наших краях, знаете ли, весьма замшелые представления о коммерции.

– Вот как? – удивился Розенберг, водружая очки на нос, - А я-то думал, что Новозеландская биржа в Веллингтоне действует еще с восемьдесят второго года.

Лэйд мысленно зарычал. Придумывая своему любимому дядюшке биографию, Крамби не только не посчитал нужным обсудить с ним деталей, но и не успел сообщить тех вещей, которые ему, почтенному торговцу шерстью, должны были быть хорошо известны. Серьезное упущение.

С другой стороны… Какая разница? Его маскировка была небрежной и придуманной на ходу, но она и не рассчитывалась для того, чтобы годами водить за нос искушенных недругов. Достаточно будет и того, чтоб она продержалась один-единственный вечер. Это здание сегодня видит Лэйда Лайвстоуна в первый и последний раз.

– Предпочитаю торговать на старый манер, знаете ли. В моем возрасте разбирать свод биржевых правил не проще, чем читать талмуд на древнегреческом.

– В этом нет ничего дурного, - улыбнулась мисс ван Хольц, - Даже не представляете, как мы все тут погрязли в канцелярите и какое невообразимое количество бумаг требуется оформить, чтобы продать одну-единственную швейную иголку или льняное семечко. У меня в штате двадцать машинисток и они сбивают себе пальцы в кровь, трудясь по десять часов в день. У меня и у самой к вечеру так болят запястья, словно меня разбил артрит!

Она продемонстрировала свои тонкие пальцы, и хоть те были обтянуты лиловым шелком перчатки, Лэйд ощутил себя так, точно они были пальцами хирурга, коснувшимися его обнаженного сердца.

Она хороша, подумал он, ощущая себя старым деревом, внутри которого вдруг проснулись жизненные соки, отчаянно тревожа окаменевшую середину. Даже если Крамби держит ее тут только лишь для украшения конторы, она должна отрабатывать каждый свой пенни. Господи, ну и болваном же я, должно быть, выгляжу сейчас…

Лэйд попытался приосаниться, но с ужасом понял, что выглядит как пыжащийся морж, выбравшийся на берег и натянувший на себя скверный засаленный на локтях костюмишко. Рядом с мисс ван Хольц он должен был являть собой столь плачевное и нелепое зрелище, что удивительно, как все окружающие еще не покатились со смеху – вероятно, их удерживало только присутствие оперативного директора.

– Не люблю канцелярщины, - пробормотал он, - От нее зачастую больше путаницы, чем толку. Однажды мне требовалось написать рекламацию одному поставщику по части… э-э-э… шерсти. Я посадил за печатную машинку своего автоматона. Он малый безалаберный и своевольный, но пальцы у него точно у пианиста и прямые приказы понимает сносно. Я диктовал ему битых полчаса, представьте себе, без конца повторял, придумывал специальные обороты, словом, чувствовал себя самим графом Кимберли[13] на боевом посту, не меньше. И что, вы думаете, напечатал мой дуралей? Когда я вздумал перечитать, у меня борода встала дыбом! Это была поэма о тушеной капусте, причем полная таких фривольных деталей и многозначительных метафор, что меня, пожалуй, упекли бы в полицейский участок, если бы я вздумал отправить ее адресату! Нет уж, нет уж, я не сторонник лишней писанины.