Бунт в "Зеленой Речке"

— Весь-весь толще, — говорила Клодина. — От начала до самого кончика…

Она наклонилась и принялась сосать. Черт… Но ведь остались еще дела. Не утрачивая эрекции, Эгри повернулся к муслиновой занавеске и проревел:

— Тони!

Клодина работала, как насос. Веки Эгри дрожали от сильнейшего ощущения, большего, чем просто удовольствие… За занавеской послышалось покашливание.

— Тони?

— Я здесь, босс, — деликатно ответил Шокнер.

— Позови сюда Гектора Грауэрхольца. Чтобы через десять минут он был здесь. — Эгри хватал ртом воздух. — И все его ребята тоже. У меня для них дело.

Клодина слегка прихватила его зубами, и Эгри сдавленно застонал.

— Действуй! — приказал он.

Шаги Шокнера стихли вдали. Эгри сдернул Клодину с себя и перевернул на живот. Схватив бутылочку с маслом, он щедро плеснул ей между ягодиц. С одного, значит, конца до другого? Сейчас…

Глава 19

Мысли неуклюже кувыркались в гравитационном поле сознания Хоббса, как кирпичи, падая со стены. Прежде чем он успевал от них увернуться, они неожиданно наваливались на него и так же неожиданно отступали.

Сердце начальника ныло от жалости, такой глубокой и всеобъемлющей, что она граничила с любовью. В конце концов заключенные, так безжалостно запертые в кипятильне из стекла и гранита, были его подопечными, и он должен был заботиться об их быте и воспитании. К тому же некоторыми из них придется пожертвовать, чтобы проломить стену ханжества и преступной халатности, вставшую на пути реформации старой и неэффективной системы перевоспитания. Сознание этого тоже причиняло Хоббсу немалую боль.

Хоббс посвятил этим самым никчемным людям всю свою жизнь — всю жизнь! Он перелопатил гору книг по пенологии, психопатологии, социологии; он стал специалистом в области образования, психологии и философии; он бросил на решение одной задачи все силы своего интеллекта, по меньшей мере, весьма значительные. Хоббс неустанно зондировал свое сердце и душу, чтобы поддерживать в себе надежду на лучшие времена. Порой депрессия наваливалась на него с такой силой, что он падал на колени и молил Бога, в которого не верил, о милосердной смерти. Нет, он никогда не стремился как можно выше подняться по служебной лестнице и занять пост, более соответствующий его выдающимся способностям. Наоборот, ради должности начальника „Зеленой Речки“ и превращения ее в выдающееся учреждение Хоббс добровольно оставил пост начальника современно оборудованной федеральной тюрьмы штата Иллинойс.

И вот сейчас действительность оказалась настолько далека от реформ и социальной перестройки, предвидение которых вдохновляло Хоббса все эти годы, что он не мог вот так, с ходу, припомнить ни одной новаторской идеи из тех, что пылали в его воображении четверть века назад. Он смутно припоминал что-то о людях, возвращающихся в лоно общества после очистительного огня наказания, и какие-то юношеские фантазии насчет восстановления гражданского достоинства в заблудших душах. Разве стал бы он вкладывать в это авантюрное мероприятие энергию всей своей жизни, если бы знал, что в конце все обернется чем-то вроде почетной сдачи крепости преступнику? Хоббс сник от горечи. А ведь он мог стать кем угодно: врачом, как Клейн, судьей, академиком… Как бы это звучало: доктор Кемпбелл Хоббс! Или профессор Кемпбелл Хоббс. А вместо этого он ввязался в бюрократические игры, более запутанные и зловонные, чем канализационная система „Зеленой Речки“.

Хоббс стоял у северного окна кабинета на фоне алого зарева, полыхавшего на западном горизонте, и его плечи подрагивали от сдерживаемой ярости и горечи. Он был сыном солнца, но солнце не угаснет еще миллиарды лет, а жизнь Хоббса промелькнет, как искорка от костра. Это несправедливо. Его обманывали на каждом шагу. Никто на самом деле не то что не заботился о справедливости, но даже не знал правильного смысла этого слова. Все эти приговоры и досрочные освобождения были не более чем соломинкой на ветру, испускаемому задницами политиканов. Бюджет Хоббса постоянно урезали; его программы отказывались финансировать; камеры его тюрьмы набивали до предела. Тюремная охрана, поставщики и договорники, инспектора по надзору — все прогнили до предела, а на высшем уровне на это закрывали глаза — лишь бы колесики вертелись. Лишь бы заключенные вели себя тихо и послушно. А если при этом контингент постоянно оглушал себя контрабандными наркотиками, оплачивая их из своего собственного кармана, так это даже лучше. Так же равнодушно высшее начальство реагировало и на вспышку СПИДа. Государственный инспектор по тюрьмам все эти годы считал Хоббса слабаком с восточного побережья, слишком мягко относившимся к уголовникам и гомосекам. Если полтюрьмы вымрет от СПИДа, никто не заплачет. На предположение Хоббса о том, что заключенные представляют собой разносчиков заразы для гражданского населения штата, ответили, что распространяется болезнь в первую очередь среди нигеров, мексикашек и прочей сволочи, предел мечтаний которой — пособие по безработице. Приличному человеку нет дела до этого отребья и их семей. И раз уж на то пошло, белый человек, трахающийся с Нигером, особенно без презерватива, тоже заслуживает позорной смерти. И уж тем более заслуживает ее спящая с Нигером белая женщина или педик.

В глазах Хоббса все эти начальники давно утратили моральный авторитет, необходимый для того, чтобы стоять на страже справедливости. А в последнее время с идеей немедленной и радикальной революции Хоббс пришел к мысли о том, что и сам он является рабом своего жалкого тщеславия. Уверенность в том, что он сможет добиться чего-либо сам, происходила от повышенного самомнения и желания сорвать аплодисменты тех, кого он так искренне презирал. Хватит привносить в великое дело что-то личное. Необходимо прекратить это летаргическое самоубийство этих последних лет. Пора осветить свою судьбу и судьбы всех его людей торжествующим светом невосполнимой утраты.

Хоббс взглянул на столб черного дыма, все еще висевший во влажном воздухе над задними воротами блока „B“. Когда он увидел, насколько далеко решился зайти Эгри, его охватил такой ужас, что ему пришлось мобилизовать всю свою волю. Это ему удалось: он отменил вызов пожарных, запретил какие бы то ни было попытки спасти заключенных, отозвал всех охранников и запретил все контакты с тюрьмой. Если история чему-нибудь и учит, так только тому, что серьезные изменения достигаются лишь путем страшного кровопролития и значительных жертв: и чем эти жертвы бессмысленнее, тем лучше. Из истории человечества Хоббс постиг, что развитие цивилизации возможно лишь за счет вселенских катаклизмов. А все потуги в поисках истоков и причин гроша ломаного не стоили и ничем не отличались от попытки обезьяны вырыть неуклюжими лапами жемчужное зерно из навозной кучи. Имели смысл только социальные спазмы, вновь и вновь подтверждавшие тщетность деятельности всех гуманистов и их жалких институций. Сила восстанавливается травмами. Virescit vulnere virtus. И может быть, здесь, на этом заболоченном клочке техасской земли, будет дан новый старт человеческим отношениям; здесь, где Хоббс освободит наконец из плена примитивную страсть уничтожать, восстановив древнюю как мир реальность. Джон Кемпбелл Хоббс отбросил забытые причины, мотивы или истоки и шагнул прямо в историю.

В дверь постучали. Хоббс повернулся.

— Войдите, — пригласил он.

Дверь открылась, и через порог, затянув свои дебелые телеса в черный костюм десантника, переступил капитан Билл Клетус, увешанный рацией, баллоном „мейс“, дубинкой, наручниками, автоматическим „браунингом“ и прочим. Капитан отдал честь.

— Сэр! — приветствовал он Хоббса.

Тот кивнул и, направляясь к своему покрытому стеклом столу, указал на кресло:

— Присаживайтесь, капитан.

Сам Хоббс опустился на свой стул. Электричество в комнате не горело, и она освещалась только неясным отсветом заходящего солнца, заглядывавшего в окно южной стороны прямо за спиной Хоббса.

Клетус, крепко сбитый мужчина лет сорока с небольшим, свыше двадцати из них провел, общаясь с отъявленными подонками. Лицо капитана обгорело на солнце и было отшлифовано многолетним равнодушием к чужим бедствиям. Неудивительно — отказать ли заключенному в посещении умирающего родственника, или тащить упиравшегося в штрафной изолятор, или отдирать от булыжников и везти в морг тело выбросившегося из окна — Билл Клетус был тут как тут. Даже сам Хоббс знал его душу не лучше, чем в первый день работы Клетуса — дембеля-пехотинца, прошедшего Вьетнам. Жалобам на действия капитана и его людей — а их было полным-полно — Хоббс никогда не давал хода. Это было условием их негласного договора, и Хоббс свои обязательства всегда выполнял. Ответит ли теперь ему тем же и Клетус?.. Хоббс достал из ящика стола стеклянную пепельницу и поставил на стол.

— Можете курить, — предложил он.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил Клетус.

— Как там ваши люди? — поинтересовался Хоббс.

— Нормально, — ответил капитан. — Они у меня службу знают.

— А как заключенные?

Клетус пожал плечами:

— По нашим сведениям, блок „C“ по-прежнему заперт еще со времени полуденной проверки. Там одни мексиканцы и чернокожие, так что Эгри, скорее всего, держит их взаперти. Остальные буйствуют вовсю. Все кабели, кроме подводок к больнице и к мастерским, перерезаны. Как вы приказали, мы усилили информационную блокаду и не станем включать электрический генератор до тех пор, пока не сочтем нужным. В основном контингент предоставлен сам себе, и сегодняшняя ночь обещает быть темной, душной и кровавой. К утру большинство заключенных будут ползать на брюхе и просить развести их по камерам.

— Нам тут почетная капитуляция не нужна, — сказал Хоббс. — Или они сдаются все вместе, или будут сидеть во всем этом и дальше.

— Согласен с вами. Это все стадный инстинкт: сейчас он требует крови, а позже повернет зэков против своих же заправил. Я не хочу, чтобы моим людям пришлось иметь дело с тремя-четырьмя десятками озверевших психов, а то все это растянется на неделю.

— Вы подсчитали точное количество заложников?

— Да, сэр. В основном здании остались тринадцать человек.