Бурная жизнь Ильи Эренбурга
Шрифт:
Москва и Чека
Когда Эренбурги приехали в Москву, их встретил пустой, голодный и холодный город; шел четвертый год гражданской войны и третий год военного коммунизма. Как «дипкурьеров» Эренбургов поселили в гостинице «Княжий двор», где когда-то Илья останавливался со своим отцом, а сейчас располагалось «Третье общежитие Наркоминдела». Встреча с советской действительностью не заставила себя ждать: первый поэтический вечер Эренбурга окончился тем, что он был арестован и препровожден на Лубянку, в здание, принадлежавшее раньше страховому обществу «Россия», где с 1918 помещалась Чека. «Взяли дом. Обыкновенный. <…> Взяли и сделали такую жуть, что пешеход, подрагивая даже в летний зной, старательно обходит — сторонкой. <…> Взяли дом, и он стал мифом. Лестницы, как будто их придумал Пиранезе: тридцать три заледеневшие ступеньки, дуло, вверху — решетка, внизу подвал. Там духота, темнота, икота. <…> Войти и выйти — легче умереть. Чем дальше, тем страшнее. Одна ступенька — и забудь, что на Лубянской площади оттепель» [126] .
126
Он же.Жизнь и гибель Николая Курбова. Соч. Т. 2. С. 72–73.
Следователь, как оказалось, встречал Эренбурга в «Ротонде»; после воспоминаний о Париже он попросил подробнее разъяснить, каким образом ему удалось получить визу, то есть признаться, что он — агент Врангеля. Эренбург прекрасно понимал, что одних его статей, напечатанных в Киеве и Ростове, достаточно для того, чтобы с ним покончили пулей в затылок. И снова
О чем Илья передумал за эти пять дней, проведенных в заключении? Быть может, вспоминал здание Чека в Киеве, находившееся прямо рядом с конторой Наркомпроса? Или обо всех пинках и тычках, которыми Россия щедро награждала своего блудного сына? На этот раз он, кажется, не воспринимал свой арест как испытание его любви к Родине.
Когда его отпустили с Лубянки, он «вернулся в потерянный рай»: комендант общежития, «прочитав записку заместителя наркома Л. Карахана <…> „Эренбург остается жить“» [127] , вернул им комнату. Однако непонятно было, как и на что им предстоит жить. «Быт был страшен: пша или вобла, лопнувшие трубы канализации, холод, эпидемии» [128] . Бумага стала дефицитом, литература оказалась на грани исчезновения: нельзя было отыскать и клочка, пригодного для письма. Писатель Зайцев заговорил про «уничтожение Гутенберга». Все выдавалось по карточкам, а чтобы получить карточки, надо было поступить на службу. Плакать об «исчезновении интеллигенции» было некогда: Эренбург снова становится советским служащим. Он идет работать в театральный отдел Наркомпроса, которым руководил Всеволод Мейерхольд, один из тех художников, которых Эренбург обозвал «певцами его величества пролетариата». Он предложил Эренбургу заведовать всеми детскими театрами России. Выбора не было — пришлось согласиться. Люба возобновила занятия живописью во Вхутемасе, которым руководил А.М. Родченко, так что Илье приходилось обеспечивать семью карточками. Отношения в театральным отделе складывались нелегко: Мейерхольд в тот период был пламенным революционером и, узнав однажды, что Эренбург отклонил пьесу «с революционным содержанием», вызвал коменданта: «Арестуйте Эренбурга за саботаж!» [129] И все же воинствующий авангардизм Мейерхольда, его талант и страсть пленили Илью. Между тем «идиллия» большевиков и левого искусства подходила к концу. Ленину не понравились последние стихи Маяковского, а Крупской — постановки Мейерхольда. Первого декабря 1920 года в «Правде» появилась резолюция ЦК «О пролеткульте», где разоблачались «интеллигентские группки», которые «под видом пролетарской культуры» навязывают передовым рабочим «свои собственные полубуржуазные системы и выдумки» [130] . В феврале 1921 года Мейерхольд вынужден был покинуть театральный отдел Наркомпроса. Без него руководство детскими театрами потеряло для Эренбурга всякий смысл.
127
Он же.ЛГЖ. Кн. 2. С. 127.
128
Там же. С. 161
129
Там же. С. 118.
130
Елагин Ю.Темный гений. Всеволод Мейерхольд. Frankfurt а. М.: Overseas Publications Interchange Ltd., 1982. P. 235.
Два года спустя, в Берлине, в конструктивистском манифесте «А все-таки она вертится!» Эренбург напишет: «В Московской Школе живописи обучают учащихся „политической грамоте“, но, увы, никто не додумался до курсов „художественной грамоты“ для членов Совнаркома. А, пожалуй, это нужнее. Прослушав свой курс, художник продолжает писать картины и декретов не пишет. Член же Совнаркома, даже не прослушав курса, декретирует борьбу с „кознями футуристов“» [131] .
Литературным отделом Наркомпроса, то есть фактически, всей советской литературой, заведовал старый знакомый Эренбурга поэт Валерий Брюсов. Придя к нему, Эренбург содрогнулся: на стене висела «странная схема»: квадраты, круги, ромбы. Они представляли собою литературу — поэзию, роман и трагедию. Подобно Евгению Замятину, который только что окончил роман «Мы», Эренбург предчувствовал, какое страшное общество должно возникнуть на основе рационалистической утопии и принудительного коллективизма:
131
Эренбург И.И все-таки она вертится. М.; Берлин, 1922.
В Москве были не только геометрические фигуры Брюсова и революционные толпы Мейерхольда. В их теплую, натопленную комнату часто приходил Борис Пастернак: в то время он уже вынашивал замысел романа «в духе Бальзака» о любви, где главным персонажем будет женщина. Эренбурга покорил поэтический дар Пастернака: «ритм Пастернака — это ритм наших дней, он неистов и дик в своей быстроте» [133] . Близким другом была и «примечательная Марина Цветаева с языческой бурной радостью бытия» [134] . Они познакомились в Коктебеле, где Цветаева писала стихотворный цикл «Лебединый стан», воспевая «русскую Вандею». Дочь Цветаевой, Ариадна Эфрон, которой было тогда восемь лет, оставит записи «Золотое сердце Эренбурга», в память о рисунке, нарисованном Ильей Григорьевичем для маленькой Али, — «Божья Матерь золотое сердце». Ариадна с матерью часто навещали Эренбургов в «Княжьем дворе»: «Стучим. — „Войдите“. Боже мой, Илья Григорьевич и столько людей! Целых восемь человек! Эренбург в очень веселом настроении и дает мне целую груду нарисованных им картинок. Я стою на коленях перед стулом и любуюсь. „Рай и Ад“. На границе Рая и Ада большой золотой престол. На нем сидит Бог. Перед ним ходят мужчины, женщины, дети и собаки. А в Аду в тазах с кипящей смолой сидят грешники. Черти с красными усами и зелеными глазами бегают с головешками. <…> Посмотрев, я начала наблюдать людей. <…> Вот жена Эренбурга — она в „модном дамском платье“. У нее короткие черные волосы и тонкие сквозные пальцы с блестящими стеклянными ногтями…» [135]
132
Он же// Сб. «Раздумия». СП. С. 411.
133
Он же.Портреты русских поэтов. С. 101.
134
Он же.На тонущем корабле.
135
Эфрон А.О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. М.: Советский писатель, 1989. С. 118, 117, 119.
Бывал у Эренбургов и удивительный человек, дрессировщик Владимир Дуров. Они вместе придумали номер с зайцами, озаглавленный «Зайцы всех стран, соединяйтесь!». Цирковая секция Наркомпроса находилась рядом с театральным отделом, и Дуров часто заходил, точнее, заезжал за Эренбургом на санках, которые вез верблюд (трамваи в Москве не ходили). Этот верблюд был увековечен в московском анекдоте тех времен: «Двое пьяниц стоят в коридоре здания на Лубянке, видят, как из дверей кабинета выходит верблюд, и возмущаются: „Видал, что большевики сделали с этой лошадью?“»
Тогдашний быт чем-то напоминал цирковую
эксцентрику. Когда Эренбурги и Мандельштам уезжали из Крыма, у них была только легкая одежда. Между тем, по словам Эренбурга, «Москва зимой не Бразилия…» Мандельштаму в Петрограде удалось «выбить» свитер у Максима Горького, ответственного за снабжение писателей. Однако насчет брюк договориться не получилось. «И без них обойдется», — был вердикт Горького. У Эренбурга было только пальто, купленное еще в Париже и превратившееся в «дырявый капот», и совершенно расползшиеся брюки. Ему снова пришел на помощь Бухарин. С первого взгляда оценив масштабы катастрофы, он снабдил Илью письмом к «лорд-мэру» Москвы Льву Каменеву, еще одному «старому парижскому знакомому». Каменев, более щедрый, чем Горький, подписал приказ, открывавший необозримые возможности: «Одеть т. Эренбурга».Но ни эти нечаянные радости, ни победы, одержанные в борьбе за существование, не смогли смягчить враждебности Эренбурга к «новой действительности». Он наконец понял глубокий смысл «безумия нашего времени», то есть отказался от бессмысленного сопротивления и научился скрывать свое несогласие. Но мысль о Париже становилась все более и более навязчивой: ему надоело бороться за пару брюк, ждать следующего ареста. Раньше мысль об эмиграции была невыносимой. Он помнил, как билось его сердце, когда он покидал Францию на пароходе, с каким презрением в Крыму слушал разговоры белогвардейцев о победах англичан. И в Киеве, и в Крыму у него были возможности бежать за границу, но он ими не воспользовался. Сейчас покинуть Россию легальным путем оказалось практически невозможно. Отказали даже тяжело больному Блоку, который пытался выехать на лечение в Финляндию (Блок умрет тем же летом 1921 года в возрасте сорока лет). Однако у Эренбурга был в запасе более убедительный аргумент: он хотел написать книгу о послевоенной Европе. Он рассказал о своем проекте Бухарину, который загорелся этой идеей: «Посмотрите, что там теперь делается, а потом опишите, только позлее» [136] .
136
Эренбург И.ЛГЖ. Кн. 4. С. 571.
Оставалась последняя формальность: беседа с начальником Особого отдела Чека Вячеславом Менжинским. Это был культурный человек с прекрасными манерами, бывший литератор, который любил поговорить о литературе и искусстве. Менжинский расспросил Эренбурга о его творческих планах и, судя по всему, одобрил их, так как распорядился выдать паспорта и ему, и Любови Михайловне.
Эренбург пытался убедить себя, что это просто проявляет слабость, что он идет на поводу у собственной прихоти, используя представившуюся возможность, а на самом деле остается верным и самому себе, и новой России. Однако он ошибался относительно природы своей «слабости»: она заключалась не столько в желании уехать, сколько в желании не подчиниться железному закону революции, который гласил: «Кто не с нами, тот против нас», — в отказе от выбора. Итак, вместо эмиграции он придумал спасительную лазейку — «творческую командировку». Так было положено начало двойной жизни, которую отныне будет вести Илья Эренбург.
Глава IV
КРАСНЫЙ ПАСПОРТ
Persona non grata в Париже
Получить паспорт в эпоху военного коммунизма было делом неслыханным. «Природа щедро одарила Эренбурга — у него есть паспорт. Живет он с этим паспортом за границей. И тысячи виз» [137] , — пошутил Виктор Шкловский, который сам был беженцем в Берлине и паспорта не имел. Получив разрешение выехать, Эренбург совсем не был уверен, что ему удастся куда-нибудь въехать. Единственной страной, разрешавшей въезд гражданам большевистской России, была соседняя Латвия. Первым этапом путешествия должна была стать Рига. Эренбурги с тяжелым сердцем пересекали границу: позади оставалась голодная, разоренная страна, где хозяйничали чекисты. Этой весной малыши там рождались с прозрачной кожей, а в Поволжье несчастные голодающие поедали собственных детей. «Ах, скажите знакомым — здесь дети, / Будто в книгах, еще улыбаются» [138] , — это были первые стихи, которые написал Эренбург, покинув Россию. Илья и Люба надеялись, что в Риге они проведут от силы несколько дней, но французский посол с презрением вернул им их «краснокожие паспортины» и потребовал рекомендательные письма из Парижа. Ожидание было долгим и унизительным; когда наконец прибыли требуемые рекомендации, послу пришлось уступить. Однако он упрямо не желал ставить в советские паспорта французские визы и проштамповал их на отдельных листках. Немцы вообще отказали Эренбургам в разрешении следовать через Германию. Илье с Любой пришлось выбрать сложный кружной маршрут через вольный город Данциг, Данию и Англию. Только через шесть недель Илья оказался вновь в своем любимом Париже, о котором он так часто грезил в годы революционной бури в России:
137
Шкловский В.Б.ZOO. Письма не о любви. Берлин, 1922. С. 94.
138
Эренбург И.«Позади ты, и всё же со мною…» // Сб. «Раздумия». СП. С. 414.
Первым делом Илья направляется на набережную Сены, а затем на Монпарнас. Ему не терпится рассказать о революции, о том невероятном, что происходит в русском искусстве и литературе, — словом, он хочет как можно скорее расстаться с ролью беженца и выступить в качестве вестника, прибывшего с поля брани. Но его никто не слушает. «Ротонда» приняла блудного сына с полным равнодушием: кафе оккупировали богатые американцы, сменившие вечно голодных восточноевропейских эмигрантов. Разочарованный, Эренбург пытается сблизиться с русской колонией: в Париже в это время находятся Алексей Толстой и Иван Бунин, с которыми он познакомился в Москве. Но эти эмигранты первой волны отворачиваются от него, узнав, что он выехал по советскому паспорту. Эренбург уязвлен и раздосадован. В своей первой парижской статье он пишет: «В течение семи лет мы выносили духовную блокаду. Трудно вообразить всю степень нашей изоляции в России» [140] . Неужели он приехал в Париж, чтобы и здесь чувствовать себя в изоляции? К счастью, у Эренбурга остались друзья среди художников-кубистов, вечных бунтарей: они-то жадно слушают рассказы о его приключениях в России. Макс Жакоб привел Эренбурга в редакцию философско-художественного журнала «Action», где сотрудничали Луи Арагон, Андре Мальро, Блез Сандрар, Андре Сальмон, Франсис Карко и многие другие. Там публикуется его стихотворение «Москва», примыкающее к славянофильским стихам периода гражданской войны и подписанное, как и раньше, Элий Эренбург. Пабло Пикассо, Фернану Леже, Диего Ривере не терпится узнать побольше о революционном искусстве. Эренбургу не нужно повторять дважды: он знает, как удовлетворить всех. Он был поэтом-традиционалистом — почему бы теперь не стать глашатаем русского авангарда? Уже через несколько дней статьи об изобразительном искусстве и театре большевистской России готовы. Одну из них печатает журнал «L’Amour de l’art». В ней больше всего говорится о конструктивизме, самый яркий пример которого — башня Татлина, «Памятник Третьему Интернационалу», провозглашается кредо машинизма: «Ориентация на промышленность и на рабочих как на единомышленников проистекают отнюдь не из политического оппортунизма. Современное искусство состоит в культе объекта, а между тем всем известно, что рабочий, который всю жизнь производит какую-либо автомобильную деталь, любит и ценит красоту этой машины гораздо больше, чем ее хозяин». Именно революция, а не «реакционные аппаратчики» вроде Луначарского дала импульс новому русскому искусству. Друзья Эренбурга готовы заявить в один голос, по примеру Пикассо, что «их место там, в России».
139
Он же.Московские раздумия // Сб. «Раздумия». СП. С. 412.
140
Ehrenbourg E.L’Art Russe d’Aujourd’hui (Русское искусство сегодня) // L’Amour de l’art. 1921. Novembre.