Бурсак в седле

— Тимоха, стреляй! — взвыл он, обращаясь к напарнику, но Тимоха — это был старший среди налетчиков — уже громко скрипел сапогами, уносясь в темноту: собственная жизнь была ему дороже жизни дальневосточных корефанов, дружков по каторге.

— Тимо-х-а-а! — что было силы проорал его напарник. — Стреляй!

Но Тимоха на этот отчаянный крик даже не обернулся, только снег заливисто визжал у него под ногами.

— Сю-ю-ю-ю, — просипел из сугроба налетчик, задергался, давясь воздухом, кровью, болью, оторопью, выплюнул из себя черный студенистый ошметок, зашкворчавший на морозном снегу, будто пережаренная яичница.

«Не жилец, — определил Калмыков, — как бы не пришлось писать объяснительную в штаб войска». Второй раненый заерзал ногами по снегу, старалась отодвинуться от Калмыкова, отполз на несколько метров и попросил подъесаула униженно, слабеющим голосом:

— Не трогай нас больше, добрый человек… Мы ошиблись.

Калмыков ухмыльнулся, сунул наган в карман, поставил его на предохранитель — как просто, оказывается, стать «добрым человеком».

Четвертый налетчик исчез, будто по велению некой колдовской силы — растворился в воздухе, растаял. Калмыков даже не успел заметить, как это произошло.

— Не трогай нас больше, добрый человек:… продолжал ныть угасающим дребезжащим голос раненый налетчик. — Тимоха! — с тщетной надеждой выкрикнул он. — А, Тимоха!

Не видно было Тимохи и не слышно — исчез он. Мелкие звезды продолжали равнодушно разглядывать с высоты пустынные гродековские улицы, не находя ничего интересного, слепо помаргивали.

Через несколько минут Калмыков был дома. Громыхнув наградной шашкой, сел на лавку — надо было отдышаться. К нему метнулся Григорий.

— Помочь раздеться?

— Не надо.

— Стрельба была…

— Не слышал, — произнес Калмыков как можно равнодушнее, потом повернул к Куреневу лицо и признался: — Это я стрелял, Гриня.

Лицо Гринино сделалось озабоченным, в глазах мелькнул испуг.

— Что случилось?

— Гоп-стопники разгулялись — спасу нету. — Калмыков приподнял ножны шашки, громко стукнул о пол. — Распустились, суки! Ограбить хотели. Пришлось пару раз пальнуть.

— Никого не убили?

— Вроде нет, — Калмыков пошевелил смерзшимися, ничего не чувствовавшими пальцами. — Но двоих ранил. — Он подул на руку, попросил: — Полей-ка мне воды, Гриня.

— Может, лучше к печке, Иван Павлыч? Там все-таки живое тепло…

— Нет. Пальцы потом ломить будет так, что хоть криком кричи. Спасибо, Гриня.

— Надо же, — удивился Куренев, поспешно зачерпнул ковшом воды из ведра, — не знал я этого.

— Чего не знал?

— Да что от тепла кости ноют. Никогда не слышал.

— Старый народный рецепт — сбивать боль холодной водой, — Калмыков застонал, затряс мокрыми руками.

В дверь постучали.

— Войдите, — выкрикнул Куренев, — не заперто!

На пороге появилась Наталья Помазкова — здоровенная баба лет пятидесяти с широким миловидным лицом и маленькими, какими-то медвежьими глазами. Следом за ней в дом просунулась красивая синеглазка лет семнадцати.

— Можно?

— Заходите, — радушно пригласил ординарец.

Тетка Наталья Помазкова была владелицей хаты, которую снимал Калмыков.

— Стрельбу слышали? — спросила она, потирая руками виски, словно бы ее допекала головная боль. — Два раза кто-то из винтовки саданул.

— Не из винтовки — из нагана, — поправил тетку ординарец.

— По мне, все едино — из дробовика или из пушки, я в этом не разбираюсь. Главное — стреляли… Кричал кто-то, это я тоже слышала.

Пришедшая с Помазковой девушка с интересом разглядывала Калмыкова.

— А это что за красавица, Наталья? — покосившись на девушку, бесцеремонно поинтересовался ординарец.

— Племянница моя, из Никольска погостить приехала, на пирожки с жимолостью.

— А зовут как?

— Анька, Анна, — тетка Наталья обернулась, погладила племянницу по голове. — Отец с войны должен был вернуться, да не вернулся.

— Убит или застрял где-то?

— Застрял. У атамана Семенова. То ли в Китае сейчас находится, то ли в Маньчжурии… Где-то там.

О том, что атаман Семенов сколотил большой и хорошо вооруженный отряд, Калмыков знал — часть уссурийцев, соблазненная хорошим жалованием, примкнула к боевому атаману; как знал и то, что обнаружить этот отряд довольно трудно — он все время передвигается.

— А фамилия отца как будет?

Тетка Наталья шмыгнула простудно и вытерла ладонью нос.

— Фамилия, как и моя, Помазков. Это брат мой… Родной.

— Зовут как брата?

— Евгений. Евгений Иванович Помазков. Так вот, Иван Павлович, помоги отыскать непутевого, а? Домой ему пора вернуться, ждут его… А он войну продолжить решил. Вот какая дочка у него выросла, — тетка Наталья покосилась на племянницу.

— Какое звание у вашего Помазкова, тетка Наталья?

— Не знаю. Три лычки у него на погонах и усы под носом.

— Понял. Не дадим дивчине умереть без отца, — Калмыков засмеялся.

Синеглазая Аня покраснела. Калмыкову это понравилось: девушка стыдливая, а значит, честная. Подъесаул на несколько минут ощутил некое неудобство, но это состояние быстро прошло.

— А бандюки что-то совсем распоясались, — переключилась на старую тему тетка Наталья, — стреляют по ночам, спать не дают. Ты посоображай, Иван Павлович, — попросила она, — бандюков надо прижать.

— Посоображаю, — пообещал Калмыков, — обязательно.

— Не то сладу с ними скоро совсем не будет. Надо их прижать.

— Прижмем, — Калмыков вытянул перед собой руки и приказал ординарцу: — Лей еще.

Григорий поспешно опустил в ведро ковш, зачерпнул воды. Аня продолжала с интересом разглядывать подъесаула и, как показалось Калмыкову, любовалась серебряными казачьими погонами, прикрепленными к его шинели, шашкой с ярким георгиевским темляком. Он невольно подумал, что девушка эта совсем не похожа на других, которых он встречал ранее, — она совсем иная…

Внутри у Калмыкова возникло сладкое сосущее чувство — к такой девушке ведь и посвататься можно.

Надо будет обязательно отыскать ее отца. Для продолжения знакомства.

— Лей еще, — приказал он ординарцу.

Тот снова вылил на руки подъесаула ковш холодной воды. Осведомился:

— Ну как, полегчало?

— Лей еще пару ковшов.

— Значит, не очень полегчало.

— Полегчало, полегчало, — Калмыков фыркнул и, не удержавшись, скосил на глаза на Аню Помазкову: хороша была девушка! Тоненькая ладная фигура; дошку, сшитую из рыжих беличьих шкурок, Аня распахнула широко. Калмыков помотал головой, словно бы не верил тому, что видел, лицо его распустилось, сделалось каким-то расслабленным, квелым, и он, словно бы рассмотрев себя со стороны, повысил голос на ординарца: — Лей еще!