Буря

Прошло несколько секунд тягостного молчания; наконец Потоцкий произнес с усилием:

— Какие условия предлагает пан Хмельницкий?

— Наш ясновельможный гетман, — произнес гордо и с ударением Чарнота, — объясняет, что, не желая убивать беззащитных людей и жалея вельможное панство, он готов выпустить все войско с оружием, но только с тем непременным условием, чтобы все пушки, огнестрельные припасы и знамена были отвезены в козацкий обоз.

Потоцкий вспыхнул и хотел было резко ответить, но, бросив взгляд на все молчаливое собрание, произнес упавшим голосом, протягивая к выходу руку:

— Иди, мы призовем тебя выслушать наш ответ.

Чарноте снова завязали глаза и вывели его из палатки.

Вход закрылся.

— Панове, друзи и братья! — заговорил страстно Потоцкий, заламывая руки. — Да неужели же мы можем согласиться на такой позор? Лучше отважимся на отчаянную вылазку, лучше поляжем все друг подле друга, чем примем позорную милость от хлопа! С какими глазами предстанем мы перед всем рыцарством и гневным отцом? Что жизнь перед таким позором? Лучше честная смерть, чем купленная унижением жизнь! — остановился он, окидывая взглядом все собрание.

Но паны молчали, не подымая от земли потупленных глаз.

— Что ж вы молчите? — продолжал еще горячее Потоцкий. — На бога, на пресвятую деву! Да неужели же в вас угасла та польская доблесть, которая оживляла наших героев? Вспомните ж славу дедов наших, или нам запятнать ее теперь своим позором и заставить наших потомков краснеть за нас? Мы упали духом, — продолжал он снова то с мольбою, то с горечью, то со слезами в глазах. — Соберемся ж с силами, друзи и братья, — очнитесь! Будем рыцарями! Не посрамим дорогой отчизны! Умирать тяжело, а умереть со славой легко!

Голос юноши оборвался… Но на его страстный призыв не отозвался никто. Только седой ротмистр вспыхнул вдруг, сверкнул глазами и хотел очевидно произнести какое–то горячее слово, но запнулся на первом звуке и, смущенный молчанием вельмож, сурово нахмурился и умолк.

Еще раз обвел Потоцкий взглядом с отчаяньем все собрание и закрыл руками лицо.

Так прошло несколько тяжелых минут. Послышалось, как кто–то откашлялся и умолк.

Наконец раздался голос Сапеги; он заговорил смущенно, запинаясь на каждом слове, словно не находя подходящих выражений.

— Умереть всегда возможно, но… гм… дело не в том, чтоб умереть… Этим мы… гм… показали бы… так сказать, что думаем только о себе… но мы должны думать об отчизне и, так сказать, принести ей в жертву даже свою честь… Какая польза вышла бы отчизне от нашей смерти, — поднял он голову, — все равно оружие и знамена наши отошли бы в лагерь козаков. Правда, имена наши покрылись бы славой безумной храбрости, — подчеркнул он, — но отчизна потеряла бы нужных ей теперь более, чем когда–либо, сынов.

Среди панов появилось оживление.

— Верно! верно! — раздалось то здесь, то там.

Сапега передохнул и продолжал смелее:

— Между тем, принявши предложение хлопов, мы сделаем лучшее, что возможно в нашем положении: мы выиграем время, присоединимся к гетманам, сообщим им о мятеже, о силах Хмельницкого и таким образом дадим возможность принять заранее меры, чтобы утушить этот пожар.

— Верно! Згода! Мы должны думать не о своей славе, а о защите отчизны! — перебили его уже более шумные восклицания, обрадовавшихся приличному оправданию, панов.

— Если же мы, послушавшись горячего предложения нашего молодого героя, поляжем здесь все до единого, то никто не принесет гетманам известия о нашей геройской смерти, а они, уверенные в благополучном исходе нашего похода, не будут принимать никаких предосторожностей. Этим–то и воспользуется Хмельницкий и, нагрянувши с татарами, разобьет и этот последний оплот отчизны.

— Згода! Згода! Згода! — покрыли его шумные крики панов. — Во имя отчизны мы должны победить свой гонор, покорить самих себя!

— Дорогой гетман! — раздался вдруг подле Потоцкого чей–то голос. — В твоем честном порыве нет безумия славолюбивого юноши, а твердость мужа, знающего свой долг. Пусть я покажусь смешным и глупым вельможному панству, но верь мне — только твое чистое сердце искупает наш позор.

Потоцкий оглянулся. На него глядели растроганные глаза старого ротмистра.

— Спасибо! — произнес юноша тронутым голосом, пожимая широкую руку старика, и снова обратился к панам: — Но подумайте об одном: наше позорное, малодушное бегство, будто бы во имя отчизны, не придаст ли еще больше смелости врагам?

— Осекутся! Еще как осекутся–то! — ответили сразу несколько голосов.

Потоцкий безнадежно опустил голову.

— Хоть одного не забудьте, Панове! — произнес он с мучительною мольбой после долгой паузы. — Чарнецкий там… его потребуйте… не бросайте товарища… хоть ради чести лыцарской.

— Это невозможно, — произнес сухо, после минутного размышления, Сапега, — как нам ни жаль пана полковника, но мы не имеем права из–за одного человека подвергать опасности жизнь целого отряда, а это непременно будет, если мы начнем раздражать козаков.

— Да и медлить невозможно, каждая минута дорога, — заговорили разом со всех сторон паны, — того и гляди, подойдут татары, а тогда мы погибли… Надо торопиться, панове!

— Так вы все решили бросить во враждебном лагере своего товарища и полководца? — произнес медленно Потоцкий, впиваясь глазами в лица панов, принявшие снова свой дерзкий и надменный вид.

— Что ж, Иефай и родною дочерью пожертвовал для спасения отчизны {111} произнес, не подымая головы, Сапега.

111

...Иефай и родной дочерью пожертвовал для спасения отчизны. — В библии рассказывается, что Иефай, вождь одного из еврейских племен, во время войны с амонитянами пообещал богу за победу над ними принести ему в жертву то живое существо, которое первым выйдет ему навстречу из его дома. Первой встретила Иефая его единственная дочь, и он принес ее в жертву богу, против чего она и сама не возражала.

— Итак, вы все, все решаетесь на это? — вскрикнул с мучительною болью Потоцкий.

Никто не отозвался на его горячий призыв.

— О, позор, позор, позор! — сжал он свою голову руками и с рыданием бросился вон.

Когда Чарноту призвали опять в гетманскую палатку, он не узнал уже пришибленных стыдом и бессилием воинов: паны сидели гордые и величественные, словно римские сенаторы при вторжении варваров в Капитолий. Только молодого региментаря да ротмистра не было среди них.

Сапега, занявший теперь председательское место, обратился к Чарноте важно и сурово, словно он говорил с присланным просить пощады послом: