Буря

Пронесся по зале неодобрительный шепот, но большинство было несколько смущено.

— Святая наша католическая церковь, — заметил после долгой паузы королю примас, — и действует именно во имя этой божественной любви, во имя спасения душ заблудшего стада овец… Она желает направить их на путь истины…

— Лишением человеческих прав? Огнем и железом? — спросил раздраженно король.

— Хотя бы и наказаниями… Нельзя же обвинять родителей, если они наказуют неразумных детей, желая утвердить их на стезях правды. Ведь в этом случае руководить родителями будет, очевидно, любовь, а не ненависть.

— Великую истину изрек блаженнейший отец наш архибискуп, — встал с кресла Радзивилл, брат министра, — но, кроме сего, человеческие законы не вечны; для того и существуют наши сеймы, чтоб их рассматривать, умалять, уничтожать или вновь восстановлять по усмотрению сейма.

— Наияснейший король слишком мягок, — заметил кто–то ехидно.

— Да и при том еще нужно проверить, — резко заметил Иеремия, — и претензии, и дикие требования!

— Разделяю мнение князя, — наклонил в его сторону голову примас.

Огорченный и оскорбленный насмешками, король едва сидел на своем кресле. По его бледному лицу пробегали молниями болезненные впечатления; на щеках то вспыхивали, то потухали багровые пятна; глаза то сверкали благородным негодованием, то наполнялись горькою слезой.

Государственный канцлер Оссолинский подошел к нему и, перекинувшись несколькими словами, объявил собранию:

— Наияснейший король полагает, что для выяснения и оценки требований митрополита киевского Петра Могилы, а равно и для разбора его скарг, нужно учредить особую комиссию.

— Комиссию, комиссию! — обрадовались послы, что могут сбыть с рук этот назойливый и ненавистный вопрос. — Згода, згода! — загудели со всех сторон.

— Только из верных лиц! — раздался в поднявшемся шуме резкий выкрик Чарнецкого.

— Его величество обсудит беспристрастно их выбор, — пояснил канцлер и объявил перерыв заседания.

XXII

После небольшого промежутка времени заседание сейма возобновилось. Без всяких почти пререканий утверждена была комиссия, и сеймовый маршалок через возного пригласил в залу уполномоченного козаками старшину.

Вошли в посольскую избу и остановились перед эстрадой полковник Ильяш Караимович, типичный армянин, — смуглый брюнет с орлиным носом и хитрыми, бегающими глазами; сотник Нестеренко — добродушнейшая и несколько мешковатая фигура и войсковой писарь Богдан Хмельницкий {36} ; все они были одеты в парадную форменную одежду рейстровых козаков с клейнодами занимаемых должностей: полковник с перначем, писарь с чернильницею, сотник с китицей. Вслед за козаками вошел в зал и подстароста Чигиринский Чаплинский; он, поздоровавшись со знакомыми послами, поместился на задней скамье.

36

...полковник Ильяш Караимович... сотник Нестеренко... и войсковой писарь Богдан Хмельницкий... — В мае 1647 г. собрался в Варшаве очередной сейм, на котором оппозиция Владиславу IV надеялась принудить его отка­заться от войны с Турцией. В конце мая или в начале июня 1647 г. в Вар­шаву в сопровождении десяти казаков прибыл Б. Хмельницкий с жалобой на Чаплинского, а следом за ними и сам Чаплинский. Ни Ильяш Караимо­вич, ни Нестеренко тогда с Хмельницким в Варшаву не приезжали. Со своей жалобой Б. Хмельницкий обращался не в сейм, а в сенат (верховный суд в Польше).

Одно уже появление козаков вызвало у сиятельной и ясновельможной шляхты злобный шепот, перешедший на галереях в бранные даже приветствия. Маршалок ударил в щиты и предложил козакам изложить перед королем и блистательным сеймом свои жалобы.

Выступил на шаг вперед полковник Ильяш и, отвесив королю, сенаторам и послам по низкому поклону, начал свою речь слащаво–униженным тоном:

— Ваше величество, наимилостивейший и наияснейший король, благороднейшие, сиятельные сенаторы, ясновельможные послы и высокопревелебнейший во Христе отец наш! Еще блаженной памяти великие князья литовские утвердили за русскими свободными сословиями, на отбывание войсковой справы, русские земли. Потом, когда Литва слилась с Польшей в одну Корону, то в акте о том сказано, что Русь соединяется с Польшей, как равная с равной, как свободная со свободной…

— Что это вздумал пан читать нам историю, что ли? — прервал его надменно князь Вишневецкий.

— Пусть пан изложит лишь суть своих скарг, — добавил Сапега.

— Однако же, ваши княжьи мосци, — отозвался Радзиевский, — неудобно прерывать речь уполномоченных…

— Без наставлений, пане, — повернулся нервно Иеремия.

— Да и надоели нам эти байки, — заметил резко Чарнецкий, — пора по домам!

По скамьям пробежал негодующий гомон.

— Продолжай, пане, — ударил в щиты маршалок.

Сконфуженный Ильяш стоял, раскрасневшись, и теребил свои усы, да утирал выступивший на лбу пот.

— Ой не ждать добра! — шепнул Нестеренко Богдану, переминаясь с ноги на ногу.

Тот повел плечом и взглянул с затаенною злобой и на это блистательное собрание королят–можновладцев, и на самого Ильяша, что таким неудачным началом подал повод к пререканиям.

— Мы, нижайшие подножки его королевской милости и верные слуги Речи Посполитой, — начал снова Ильяш, — имели привилегии и права от королей польских, блаженной памяти Жигмунта—Августа, Стефана Батория и наияснейшего небижчика, отца его королевской милости, Жигмунта III {37} , по которым владели своими грунтами вольно, занимали их, отписывали, продавали, и никто в наши права земельные не вступал и не ломал их, ибо мы, как рыцари и члены великой отчизны…

37

...от королей польских... Жигмунта-Августа, Стефана Батория и... Жигмунта III... — По распоряжению Короля Сигизмунда II Августа в 1572 г. было взято на государственную службу 300 казаков. Этим было положено начало существованию реестрового казачьего войска.

— Добрые члены! — засмеялся Цыбулевич.

— Такие же, как волосы и ногти, — добавил Чарнецкий, — что их нужно обрезывать.

— Хорошо сказано! — одобрил Яблоновский.

В зале раздался сдержанный хохот.

Богдан стоял видимо спокойный, но в душе у него кипело негодование… «Они и говорить не дают… издеваются… так на них ли надеяться? Эх, не жить, значит, нам на нашей родной земле!» — мелькали у него тоскливые мысли и волновали отравленную желчью кровь.

— Но мы проливали кровь… — возмутился насмешкой Ильяш и поднял даже голос, — мы защищаем отчизну грудью от неверных татар…

— Защищаете? — прервал его вспыльчиво князь Вишневецкий. — И ты смеешь, пане–козаче, пред благородным рыцарством говорить такую ложь? Вы накликаете беды на нашу отчизну… это так! Своими разбоями раздражаете наших мирных соседей, и они из–за вас мстят набегами, а то грозят и войною, может быть, и желательной для некоторых высокопоставленных из личных расчетов, но во всяком случае убыточною и гибельною для страны.

— Правда, правда! — раздались голоса в зале. — Нас этой войной хотели взять в дыбы!

Король побледнел… Он начал тяжело дышать и в нервном раздражении тер свои руки. Оссолинский взглянул на Потоцкого, но тот опустил глаза.

— Да чью они проливали кровь? — возмутился и Криштоф Радзивилл. — Нашу, по большей части нашу! Вспомни, козаче, Яна Подкову, Косинского, Наливайка, Лободу, Сулиму, Павлюка, Тараса Трясилу, Острянину и Гуню! {38} Разве это были не бунтари–шельмы, поднимавшие оружие против своей же отчизны? Они понесли достойную кару, но пролили свою кровь за измену!

38

... Яна Подкову, Косинского, Наливайко, Лободу, Сулиму, Павлюка, Тараса Трясилу, Остряницу и Гуню — Подкова Иван (другие прозвища — Серпяга, Волошин) — казацкий атаман, один из руководителей борьбы украинцев и молдаван против турецко-татарских захватчиков. Во главе казачьего отряда в 1577 г. совершил поход в Молдавию. К запорожцам присоединились повстанцы-крестьяне. Подкова возглавил народное дви­жение против ставленника султанской Турции и был провозглашен мол­давским господарем. Турецкое войско вынудило Подкову возвратиться на Украину... В 1578 г. по требованию Турции, которой тогда принадлежала Молдавия, польский король Стефан Баторий приказал казнить Подкову во Львове. О других названных тут руководителях восстаний см. в приме­чаниях к роману М. Старицкого «Перед бурей».