Бурый призрак Чукотки

Под тяжелой властной рукой сторож обмяк, посидел минуту молча, а потом заговорил:

— Семка к пастухам подался, они позавчера кочевали в дальнем конце долины, мы в бинокль засекли. Ну, говорит, мяса наменяю на сгущенку, банки консервные уже обрыдли. Иди, говорю. Ушел он утром, к вечеру обещал быть. Только нет и нет. Однако часов в десять слышу — скрипит. Потом дверь в сенях затарахтела да трах в стену! Громко так. Ну, думаю, бражки насосался в гостях. Однако в комнату не идет, шебаршит в сенях. Чего, думаю, он там в потемках? Раскрываю дверь, а сени… у-у-у! — У сторожа в глазах заплясали дикие огни, он поперхнулся, кашлянул и глубоко вдохнул: — Ух-ху-у… никто не поверит… полны сени шерсти! Поначалу ничего не понял, но тут дух и тепло… и догадался; бочина лохматый под потолок всю дверь застил и ходит ходуном. Ды-ышит. Я, кажись, онемел… но после, видать, крикнул… хотя, если взаправду, убей бог, не помню. Только бочина поплыла как-то в сторону, а ко мне морда. Во! — Сторож махнул руки в стороны, пихнув командира и штурмана: — Рыжая! Язык желтый! Глаза в огне! И одного уха начисто нет!

Сторож замолк, направив невидящий взгляд в нас, ошеломленных рассказом. Конечно, перед глазами его сейчас возникла та фантастическая морда. Молчание длилось долго, потом руки сторожа обвисли и взгляд сбрел осмысленность.

— Ну?! — шепнул сын.

— Ну… Ну!.. Не запряг!! Да, значит… Я дверь — назад, это уж как в тумане. Крюк успел набросить, а вот до ружья… Он в дверь бух! Она — тресь! Я в окошко да в баню, вместе с рамой, только в дверях сбросил. Но он следом не пошел. И в комнате особо не пиратничал, только стол развалил. В сенях полки порушил, приману — Семка песца промышляет — захватил и ушел. Рыба была, харитоны свежие, мороженые — не тронул. Выходил когда, я из окошка глядел, — притолоку верхнюю дверную спиной своротил. А дверь-то два с лишком метра. Вот. И прямо кустарниками подался в сторону Пегтымеля. Бежит и орет:

— О-хгы! О-хго!

Выроттынкимвеем — кустарниковая река. Там такие заросли — вездеход не пролезет. Что за зверюга — как танк?

Над столом повисло долгое напряженное молчание, а потом командир сказал:

— Не хотелось трезвонить, однако тут серьезное дело выходит, вроде цепочки. Перед самой пургой у нас рейс был к буровикам, в район озера Вальхырыппын. На подлете шли низом, совсем, можно оказать, невысоко. Смотрим, движется что-то. Медведь? Так не положено вроде, скоро самая середина зимы. Приспустились, все же медведь… Но величина, я вам скажу… Давно тут летаю, однако и близко по размеру ничего подобного не приходилось видеть. Хотели ближе глянуть, да ушел в распадок, а по ним утрами туманы лежат, сами знаете. Крутанулись разок — не вылез. Ну и пошли дальше. Бурый был. С рыжиной.

— Может, величина привиделась? — спросил я. — Для масштаба-то ничего рядом не было.

— Э-э-э нет! — возразил штурман. — У нас глазомер профессиональный. Знаем, с какой высоты на какой метраж какой предмет тянет. Тут без ошибки. А бурых медведей нагляделись, чтобы уверенно сказать — этот раза в три больше.

— Точно! — подтвердил радист. — Кадьяк это. Тот самый. Все трое отчетливо видели. У нас медицина, каждый день проверки. Мы не могли ошибиться или попасть под галлюцинацию. Да и сегодняшний случай подтверждает. Два колечка в цепь.

— Три, — сказал сын. — Дядя Костя видел.

— Да, — кивнула жена. — Цепочка уже…

В свою очередь, и мы со всеми подробностями рассказали о сообщении Кости. Потом достали карту и ясно увидели, как время и места действия окончательно сомкнули кольца удивительных событий. Все три случая произошли на протяжении недели во времени и на расстоянии приблизительно пятидесяти километров друг от друга.

— Да тут… — Командир перевел взгляд с карты на нас. Я мигнул, и он замолк. Он хотел сказать, что если соединить, все три точки, линия превращалась в указательный палец, направленный в сторону перевалбазы. Я сложил карту и сунул в стол: пусть не маячит перед глазами, пока жена с сыном вроде не поняли этот указующий перст. Им спокойнее, а самому надо быть начеку.

— Говоришь, рыбу не тронул? — спросил я сторожа, когда пошли к вертолету. — А что за примана была, которую утащил?

— Да эта… Кусок такой лохматый пуда на три. Семка у пастухов выменял… Как ее… Копалька, во!

— Копальгын.

— Может, так… Зубищами тащил, словно перышко. Ух, здоровен, змей!

— А ты чего карту спрятал? — спросила жена, когда улетели гости. — Надо всем знать все, чтобы быть начеку.

— Да, спокойное житье кончилось, — согласился я. — По любому делу на улицу только вместе и с оружием.

— Прямо не верится, — она покачала головой, — столько лет говорили об этом Кадьяке, но в глубине души считали за легенду.

— А теперь вот бродит у дома. Так?

— Выходит. По карте видно — прямо к нам идет.

— Это не Кадьяк. Это белый медведь. Кадьяк действительно легенда.

— А как же пилоты?

— А копальгын? — спросил я. — Почему в бригаде медведь не тронул оленину? Почему сейчас, у горняков, он не обратил внимания на рыбу? Да потому, что рядом была знакомая пища — моржатина. Мы же читали, вспомни, что хищники обходят незнакомых зверей и редко, даже голодные, пробуют нетрадиционную пищу, особенно когда рядом родная. Кошки вон в поселках крыс ловят, а евражек не трогают. Охотники с побережья сколько рассказывали: придет в отсутствие белый медведь, нерпу утащит, а оленину даже не попробует.

— А что же с окраской? Песцы не пачкаются, всю зиму белые.

— Да, тут есть какой-то нюанс. Но дойдем и до него. Кстати, вопрос с жирафьей шеей и большой головой вроде отпадает. Съесть он мороженый кусок, пусть даже в двадцать килограммов, не мог за минуту-полторы, что тянулся переполох. Он его унес. Куски копальгына почти круглые. В пургу, в темень под лучом фонаря контур зверя показался нереальным из-за добычи, которую посчитали частью силуэта. Номыльгын — охотник рассказывал; белый медведь лахтака таскает в зубах, что за двести кэгэ тянет запросто.

— Олени, две упряжки! — закричал с крыльца сын. — Еще гости!

— Это Окот и Тэгрэт едут, — сказала жена.

* * *

Только поздно вечером, упаковав в нарты продукты, мы принялись за новости. Вначале выслушали Тэгрэт, потом рассказали о случае на Выроттынкимвееме.

— Умкы, — просто и уверенно сказал Окот.

— А почему буро-рыжий?

— Много ходил в болотах. В тундре много красных болот…

— Ой! — вдруг сказала жена и убежала в спальню. Через минуту она вернулась и торжественно положила на стол мой черный свитер домашней вязки из натуральной козьей шерсти. Я сразу все понял.

Два года назад свитер был белым. И в нем я, доставая воду с крутого бережка тундрового озерца, поскользнулся и упал в тину. Когда вылез, свитер был в ржавых темно-рыжих пятнах: тундровые озерки богаты железом. Никакие старые и самые современные способы стирки не помогли — пятна даже не побледнели. И тогда жена покрасила его в черный цвет анилиновой краской. Но и этот могучий краситель оказался бессилен — при дневном свете пятна прорисовывались. Вот и весь секрет побурения белого путешественника. Ведь на таком маршруте он должен был преодолеть сотни озер, огромные болота…

— Э-эх, если бы это был мамонт, — с печальным сожалением сказал сын. — Наверное, их и правда не осталось…

Я представил, как ему трудно сейчас расставаться с легендой. И это также поняла умудренная жизнью Тэгрэт. Она посмотрела на сына внимательным взглядом и, видно, решила, что ему еще рано расставаться с миром сказок. Поэтому, помолчав, тихо сказала:

— Почему? Вот послушай, что мне одна знакомая эвенка рассказывала. Говорили старые люди, что мамонты раньше на земле жили, ходили по тундре и горам. Но слишком тяжел мамонт был, по земле ходил, как медведь по снегу, проваливался. Тогда кэле, духи, долго думали и решили: чтобы мамонт землю не ломал, отправить его жить вниз. И с тех пор мамонт все время под землей находится. Там и ветра нет, и снега, и морозы несильные, а пастбища так обширны, что никто их не делит и не ругается: «Это мое, и это мое тоже». Всем хватает хорошей еды.