Бусы из плодов шиповника

– Тогда бери вон в том бумажном пакетике, – кивнул он на полку над столом, продолжая сидеть на краю лежака, за тем же маленьким столом у окна, – кофе. Я только что его намолол на ручной мельнице. Чувствуешь, какой аромат?

– Чувствую, – ответил я, вставая и делая шаг к хозяйственной полочке, висящей на стене, на которой кроме бумажного пакета с кофе стояло еще две зеленых эмалированных кружки, несколько стеклянных рюмок и лежали две маленькие ложки. Все это было отгорожено на полке от падения невысоким барьерчиком из деревянной рейки.

– Вода в ведре, у двери. Я утром из Байкала свеженькой зачерпнул, – продолжил Саня.

Дав мне все эти указания, он положил в спиртовую горелку, стоящую на столе на керамической плитке, большую белую таблетку сухого спирта и поджег его.

Спирт под моей кружкой с водой, стоящей на металлических опорах из толстой проволоки, горел синим пламенем. И вскоре вода в ней закипела. Приподняв ее, я всыпал в кружку две ложечки молотого кофе и снова дал воде закипеть, опустив кружку на стойки буквально на какие-то мгновения.

Ароматный, приятный запах кофе быстро распространился по небольшой комнатке. А я все подносил и подносил нос к своей кружке, наслаждаясь этим чудесным, бодрящим запахом.

– А сахар у тебя есть? – спросил я, зная, что Саня пьет черный кофе без сахара.

– А ананасов тебе не надо? – наконец-то улыбнулся Саня и продолжил неуверенно: – Кажется, есть. Открой вон тот шкафчик в углу. Там должен быть рафинад.

Рафинада на полочках узенького шкафа, увы, не оказалось. Но зато там обнаружилась, видимо, давно уже початая и лишь наполовину полная, застывшая сверху толстой пленкой сгущенка. Что для меня было даже предпочтительнее. Ибо я люблю кофе сладкий и с молоком, а еще лучше – со сливками.

Размешав в своей кружке еще и две ложечки сгущенки, я стал с удовольствием маленькими глотками пить этот прекрасный, особенно с утреца, напиток, поглядывая, как и Саня, в окно, на Байкал и часть берега с причалом, вспоминая при этом наши со Светланой вчерашние безумства, которые бы я, как это ни странно (несмотря на все мои мысленные обещания), уже сегодня вечером, пожалуй, не прочь был бы и повторить.

Вопреки своему обыкновению, Саня, всегда такой веселый и разговорчивый, сегодня был тих и почти печален. Чувствовалось, что он чем-то не на шутку озабочен. И на счастливого любовника, к моей радости, он совсем не походил. И хотя прерывать его молчание мне не хотелось, я все же не удержался и спросил:

– А ты че такой кислый сегодня? Как у тебя дела с Галиной, кстати?

Второй вопрос, естественно, интересовал меня больше первого, заданного Сане, так, для приличия.

– Да никак, – ответил он апатично и по-прежнему глядя в окно. Что на него, с его итальянским темпераментом (он, кстати, и похож был на итальянца – черные, слегка вьющиеся волосы, точеный римский профиль), было совсем не похоже. – Айсберг какой-то, а не девушка, – продолжил он, повернувшись ко мне. Никакими коврижками ее в койку, похоже, не заманишь. Полный облом. А у тебя как со Светой, есть успехи? – после короткой паузы поинтересовался он.

– Да так же, как у тебя, – ответил я, не желая вдаваться в подробности и еще больше расстраивать приятеля. Да и не привык я распространяться о своих амурных делах, даже с очень близкими людьми.

– Да, пролетели мы с тобой, дружище, как фанера над Парижем, – невесело зафиксировал наши «успехи» Саня. Летом-то все как-то по-другому, гораздо проще было. Быстрее, непринужденнее. А лето кончается – и чувства, похоже, кончаются или стареют, что ли, в преддверии осени… Кстати, твоя-то сегодня утренним катером в Листвянку отбыла. Я видел из водолазки, как ее на причале Галина с Ольгой провожали…

– Успокоенный, стараясь все же особо не выпячивать свою радость, просящуюся наружу, я поблагодарил Саню за кофе и отправился в лабораторный корпус – вотчину микробиологов Максимовых – мужа и жены, у которых в одной комнатке как раз и стоял нужный мне пламенный фотометр и которым они мне в определенные часы позволяли пользоваться.

Поднимаясь от водолазки по тропинке вверх к небольшому бревенчатому и весьма замысловатому в плане архитектуры домику, мне хотелось неизвестно отчего (вернее, известно, отчего) не просто быстро идти, а бежать вприпрыжку, напевая при этом какую-нибудь веселую песенку!..

К вечеру, по прошествии, действительно, нелегкого, но плодотворного трудового дня, прыти у меня, конечно, поубавилось. И скакать козленочком, как это было утром, уже не хотелось.

Не спешно, чуть устало, бредя по лесной дороге к себе на стационар, до которого от лаборатории Максимовых было чуть больше километра, я отчего-то не без удовольствия повторял про себя утреннее Санино определение Галины: «Айсберг… Айсберг… Айсберг…»

И жаль, что этой песни: «А ты такой холодный, как айсберг в океане. И все твои печали под темною водой…» еще не было написано, а то я бы ее непременно спел. Может быть, и хуже Пугачевой, исполняющей ее. Но не хуже Николаева, автора музыки и тоже «певца».

Дорога, по которой я шел, плавно петляла по высокому берегу над Байкалом, видимым, там, внизу, слева. И была с двух сторон, словно в парке, окружена высокими соснами и лиственницами, некоторые из которых из-за подмыва берега сухими вершинами уткнулись в берег у воды. А их вывороченные корни, словно клубок змей, покоились на высоком берегу. Хвоя почти всех не упавших деревьев уже побурела, а осыпавшиеся иглы мягким ковром устилали эту красивую лесную дорогу, идти по которой было приятно, словно ты шагал по мягкому ковру.

И уж совсем было бы здорово, продолжил я свои размышления, если бы все повторилось, как вчера. Приходишь домой, а там все прибрано, ужин готов и красивая девушка с нетерпением ждет твоего возвращения. Хотелось бы, правда, чтобы этой девушкой оказалась Галина, внес я в предполагаемые, желанные мною события свои фантастические коррективы…

Перешагнув ручеек, после которого в небольшом отдалении, на более высоком его, правом, берегу, уже начиналось сельское кладбище, я увидел на поляне, отделяющей погост от моего балка, Галину. Не фантастическую, а действительную. Она совсем недалеко от заросших могил собирала землянику. И так была увлечена этим своим вкусным занятием, что не заметила, как я почти бесшумно приблизился к ней на расстояние нескольких шагов.

– Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет? – громко продекламировал я не в утвердительной, как у автора стихов Марины Цветаевой, а в вопросительной интонации, остановившись возле девушки.

– Не предполагала, – распрямившись и обернувшись ко мне лицом, тыльной стороны руки при этом поправив растрепавшиеся волосы, произнесла Галина, – что вы любите Марину Цветаеву. Мне казалось, она не в вашем вкусе. Слишком уж серьезна. А вам, как я поняла, нравятся женщины доступные, – иронично улыбнулась она. И в голосе ее кроме иронии и даже легкого презрения, как мне показалось, послышалось, все-таки и некоторое сожаление. Впрочем, умело скрытое.