Буйный Терек. Книга 1

Это письмо, направленное прямо против царя и его окружения, разъярило Николая, и он подписал давно уже заготовленный приказ об отставке ненавистного Ермолова. Приехавший в Тифлис Дибич передал его генералу.

Был южный, теплый и солнечный март. Опальный Ермолов уезжал из Тифлиса без почестей, без подобающего ему конвоя. Тифлисское общество не устраивало банкета и не провожало его. Мстительный Паскевич запретил Вельяминову дать дополнительную охрану оказии до Владикавказа. И недавний «проконсул Кавказа» ехал, как простой пассажир. Лишь немногие из прежних друзей Ермолова провожали его: Талызин, Бебутов, Шимановский, Сергей Ермолов, Ранцев, Орбелиани и Муравьев.

Город уже знал об отъезде генерала. С утра толпы народа ждали его проезда. Это были мещане, мелкие служащие, отставные солдаты, армянские поселенцы, солдатские вдовы, свободные от службы чиновники, мелкие торговцы — весь незнатный и нечиновный Тифлис. Из официальных лиц местной администрации провожал его только губернатор фон Ховен да генералы Вельяминов и Мадатов. Фон Ховен, с первого же знакомства не понравившийся Паскевичу, уже знал, что на его место из Петербурга вызван генерал Сипягин.

— Я, Алексей Петрович, вероятно, вскоре тоже уеду в Россию. Позвольте мне там навестить вас, — оказал фон Ховен.

— Уверен, что за вами уедет еще немало людей, и первым из них буду я, — засмеялся Вельяминов.

Ермолов молчал.

Коляска с генералами, линейки и провожавшие Ермолова конные офицеры тронулись.

Ехали молча, говорить не хотелось. Казалось, будто с отъезжавшим Ермоловым у каждого из них уходили лучшие дни их жизни. Каждый понимал и то, что Паскевич не простит им этой открытой и подчеркнутой демонстрации.

— Словно на похоронах! — шепнул Талызин.

Шимановский вздохнул и так же тихо сказал:

— Оно так и есть. Хороним золотую славу России.

На повороте Ольгинской улицы, в самом конце города, возле начала Военно-Грузинской дороги, на пыльном ветру стоял пожилой человек в солдатской форме с шевроном на рукаве, свидетельствовавшим об отставке. На груди отставного солдата блестели четыре Георгиевских креста, медали «В память вступления в Париж», «За усердную службу» и «В память Отечественной войны». Солдат, нетерпеливо поглядывая вперед, то и дело переступал с ноги на ногу и шумно вздыхал. И тогда его медали и кресты тихо позванивали.

Послышался стук колес, солдат поднял голову и насторожился. Из-за поворота вынеслась коляска, за ней две линейки, возок. По сторонам коляски скакали конные офицеры. Пыль кружилась за приближавшейся группой.

Солдат вздохнул, перекрестился и, выйдя к краю дороги, поднял руку.

Мадатов, сидевший рядом с насупившимся Ермоловым, вгляделся в одинокую фигуру и вдруг, дернув за рукав Ермолова, закричал:

— Алексей Петрович, твой солдат, бородинец, у дороги!

Ермолов оживился. По его сумрачному лицу пробежало радостное волнение.

Коляска уже проскакала мимо стоявшего с поднятой рукой человека.

— Стой!! — закричал Ермолов, и кучер на ходу осадил коней. Рессоры заскрипели, пыль клубами взвилась из-под колес. Офицеры, остановив коней, с недоумением глядели на преобразившееся, ожившее, радостное лицо Ермолова.

— Елохин! — звонко закричал он, полувысовываясь из коляски.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! Проститься пришел, Алексей Петрович. Оба мы старые, кто знает…

— И давно стоишь, товарищ? — все так же весело спросил Ермолов.

— С семи утра, Алексей Петрович!

— А сейчас десять… ах ты, старый плут, ну давай расцелуемся, — вылезая из коляски, сказал Ермолов.

Они обнялись. Мадатов снял с головы фуражку и отвернулся. У Шимановского навернулись слезы. Вельяминов молча и грустно смотрел на прощание двух старых, храбрых и честных солдат, провоевавших не один десяток лет.

— Рад, Елохин, рад, мой старый товарищ, что не забыл своего генерала, — глядя в глаза Саньке, сказал Ермолов.

— Нехай убьет того гром, кто забудет вас, Алексей Петрович, — ответил унтер.

— А таких много, Санька… Многие забыли, — с горечью сказал Ермолов.

— Россия не забудет Ермолова!

Лицо старого генерала дрогнуло. Он что-то хотел сказать, но вместо слов по его щеке медленно скатилась слеза.

— Золотые слова, Елохин! Именно, народ и Россия никогда не забудут Ермолова! — с жаром воскликнул Мадатов.

Все молчали, охваченные чувством уважения и глубокого почтения к этому простому, с полуседыми баками человеку, так просто и точно определившему то, что думали, но не умели выразить они сами.

Ермолов с облегчением вздохнул. Тяжесть от измены облагодетельствованных им людей, горечь и обида отставки — все мгновенно ушло.

— Спасибо, Елохин. Дай тебе бог, старый товарищ! — И, еще раз обняв Саньку, Ермолов пошел к коляске.

Колеса уже стучали где-то вдали, пыль оседала на дороге, ни коляски, ни конных уже не было видно, а старый солдат все стоял и смотрел вдаль.

Комендант крепости и Владикавказа генерал Тутолмин любил и чтил Ермолова. Он выехал ему навстречу и возле укрепления Ларс с воинскими почестями встретил опального генерала.

Ермолов держался свободно и просто. Он был немногословен, спокоен и, сославшись на усталость, отказался от встречи с представителями местного общества и офицерами гарнизона.

— К чему это? Чтобы неповинные люди стали мишенью для ярости Паскевича? — пожав плечами, сказал он. — Приготовь лучше, Амос Андреевич, оказию так, чтобы уже рано утром я смог выехать в Екатериноградскую.

— Хорошо! — тихо сказал Тутолмин, понимая, как тяжело и трудно было Ермолову выговорить эти слова.

Оказия отходила из города в восемь часов.

Ермолов проснулся рано. Было около шести, спать не хотелось. Он шумно завозился на кровати, тяжело вздыхая и отдуваясь.

— Не спите, Алексей Петрович, можно войти? — услышал он голос коменданта.

— Какой уж тут сон! Входи, Амос Андреич, — махнул рукой Ермолов. — А что ты сам так рано проснулся?

Тутолмин вошел. Лицо его было встревожено. Он с растерянным видом держал в руке какую-то бумагу.

— Что с тобой? Или приказано арестовать Ермолова? — засмеялся генерал.