Был настоящим трубачом

– Да я ведь сам беспризорник! Жена удрала на юг от голода. А я меняю брюссельские кружева на воблу.

– Ну да, – растерянно сказал папа, – конечно. Мы пойдем, Петя.

Все трое, не сговариваясь, повернулись и стали медленно спускаться вниз, а бывший артист императорских театров механически хлебал суп «карие глазки» и смотрел им вслед. И вдруг он громогласно крикнул:

– Стойте! Разве в Петрограде появился новый театр?

– Появился! – с нижнего этажа ответил ему Николай Леонидович.

– Героический рабочий театр! – крикнул Котя.

– Николай уже собрал труппу. У него мандат Петросовета. Мы едем на фронт! – крикнула снизу Котина мама.

– Когда? – Пархоменко сбежал на несколько ступенек, свесился с перил, расплескивая остатки супа.

– Завтра утром, – ответил Николай Леонидович.

– А харчи давать будут? – Артист постучал ложкой по пустой тарелке.

– Как и всем бойцам, – ответил за отца Котя. – И мыло будут давать.

– Да здравствует театр! – на всю лестницу крикнул толстяк в бархатном халате. – Да здравствует революция! Я – с вами! Ура!

Трое, стоявшие на нижней площадке, крикнули «Ура!».

Только очутившись на улице, папа и мама поняли, что их главная задача не решена: Котю пристроить не удалось, и он, по словам бывшего артиста императорских театров, остался беспризорным.

– Что же делать? – спросил папа и стал чесать затылок.

Мама сокрушенно опустила глаза. Котя посмотрел на каменных женщин. Они улыбались таинственно, как старая тетушка. Котя одобрительно кивнул им, словно они что-то шепнули ему, и сказал своим павшим духом родителям:

– Послушайте! Я придумал! Честное благородное!

– Что ты придумал? – уныло спросил отец.

– Я еду с вами на фронт! – ответил мальчик.

– Боже мой, – воскликнула мама, – какие глупости!

Но папа, похожий на царя Петра, директор Героического рабочего театра, был иного мнения. Он сказал:

– В этом что-то есть.

– Там опасно, – возразила Котина мама.

– Теперь везде опасно, – твердо сказал отец. – Революция в опасности!

И, не дожидаясь маминых возражений, он зашагал по Морской улице тяжелыми шагами медного всадника, соскочившего с коня.

2

– Господин полковник, я получил известие от своего брата, поручика Воронова. Он авиатор, сбит красными под Гатчиной. Он ранен и скрывается на сеновале в деревне Панево.

– Кто вам сказал, что я полковник? Кто вы такой? Какого черта вы пришли сюда?

Тучный мужчина в пальто с бархатным воротником и в фуражке железнодорожного ведомства, как коршун, навис над юношей.

– Я – юнкер Воронов. А про вас мне написал брат.

– Вашего брата следует разжаловать и судить военным трибуналом за разглашение тайны! – вскипел переодетый полковник. – А если бы записка попала к красным?

– Но, господин полковник, он же ранен. Он нуждается…

– Сейчас все в чем-то нуждаются! В Гатчину не сегодня завтра войдет Юденич.

Глаза юноши посветлели.

– Господин полковник, чем я могу служить нашему делу?

– Чем вы можете служить? – Полковник усмехнулся и уставился на молодого человека круглыми птичьими глазами и вдруг, уже мягче и спокойней, сказал: – Вы можете сослужить нам службу. Авиации нужна касторка.

– Что вы сказали, господин полковник? – Юноша с недоумением посмотрел на полковника.

– Я сказал – касторка.

Этот разговор происходил в саду Буфф, в зарослях сирени, неподалеку от старого кегельбана.

«Айзенбан» – по-немецки – «железная дорога». «Бан» – «вокзал». Кегельбан не имеет никакого отношения ни к поездам, ни к вокзалам: это взрослая игра. По длинному деревянному лотку пускают тяжелые, похожие на пушечные ядра шары. Шары сбивают с ног кегли, которые, как солдаты, выстроены в конце лотка. Раз – и мимо! Два – кегля упала, но остальные стоят: попробуй сбей.

Вот возле этого кегельбана и очутился Котя в тот пасмурный летний день, когда было решено взять его с собой на фронт. Отец и его свита, которая к тому времени уже составила пять человек, отправились в соседний дом за шестым. Коте же наказали ждать в саду Буфф.

Когда-то здесь играла музыка и хорошо одетые люди расхаживали по чисто выметенным дорожкам сада. Теперь никакой музыки не было: в «раковине» для оркестра были сложены дрова, березовые и осиновые. Скамейки перевернуты вверх ножками, гондолы качелей куда-то запропастились, дорожки заросли травой, а кегельбан – гордость сада Буфф – потрескался, подгнил, на нем валялись один треснувший шар и две безголовые кегли.

Котя бродил по заброшенному саду. Он остановился у кегельбана, и тут до него долетел странный разговор двух мужчин о касторке.

– Я сказал – касторка! – пробасил густой мужской голос.

– Я готов отдать жизнь за родину, – отозвался молодой, ломкий голос юноши, но мужской голос перебил его довольно резко:

– Нам не нужна ваша жизнь. Нам нужна касторка. Много касторки. Потому что без касторки ни один аэроплан не поднимется в воздух!

О чем он говорил дальше, Котя не слышал. Голоса перешли на шепот.

«Без касторки ни один аэроплан не поднимется в воздух! – про себя повторил Котя и усмехнулся:– Разве у аэроплана болит живот?»

Он нагнулся и поднял с земли кегельный шар. Подержал его, размахнулся, и шар с грохотом покатился к двум обезглавленным кеглям.

– По буржуям! – вслед шару крикнул Котя.

Шар медленно приблизился к кеглям и остановился. У него не хватило сил.

Котя сбегал за шаром и послал его посильней. При этом крикнул:

– По Юденичу!

Шар покатился куда-то вбок.

– Не попали в Юденича? – послышался за спиной ломкий голос.

Котя оглянулся. За ним стоял худой, высокий юноша с едва заметными калмыцкими скулами и с темными внимательными глазами.

– Не попал, – признался Котя.

– Разрешите, попробую.

Юноша взял шар, раскачал его, прищурил глаз и с силой пустил по лотку. Кегли упали как подкошенные. Котя улыбнулся.

– Кто вы? – спросил он.

– Граф Монте-Кристо, – усмехнувшись, ответил незнакомец.

– Настоящий граф? – удивленно спросил мальчик.