Были давние и недавние

— Деньги я и сам добыл, — почему-то вздохнув, ответил морской офицер, — именьице свое вчера продал. Другая тут беда, ваше превосходительство…

— Какая же? — осведомился генерал с беспокойством. Не дошла ли до наказного атамана Области войска Донского весть, что в подведомственном Таганроге занимаются кощунством — крылья себе присобачивают?!

— Телеграмма из министерства, — снижая голос, как заговорщик, сказал капитан второго ранга.

Стоявший у двери, как часовой, Колечка прикрыл глаза красными веками, показывая, что он ничего не видит, ничего не слышит.

— Телеграмма, — повторил грустно капитан второго ранга, — за подписью какого-то адмирала.

— Адмирал «какой-то» не бывает, — наставительно оборвал его Клунников. — И что же в телеграмме?

— Производство опытов с подводными крыльями запрещается, как могущее нанести вред отечественному мореплаванию, — деревянным голосом прочел на память кавторанг ненавистную телеграмму. — А какой вред? Кому?

— Предначертания начальства, — вяло возразил генерал, — не подлежат… того… обсуждению. — Ему было уже жалко, что у него отняли возможность пристроиться к удивительному изобретению и неожиданно прославиться. Окружной предводитель — подумаешь! А тут как-никак — крылья, да еще подводные…

— Интересно, кто же сообщил в Петербург? — спросил генерал. — Неужели там газетку нашу читают?

— Пока нет, — грустно ответил кавторанг, поднимаясь. — По моим сведениям, ту газетку при своем послании отправил в министерство отец Стефан Стефановский. Разрешите идти, ваше превосходительство?

— Идите, голубчик, идите, — ласково сказал генерал. — И если, ну, в общем… откроется у вас какое другое изобретение, обратитесь сначала ко мне, к вашему предводителю. Авось бы и на этот раз посодействовал бы вам, господин кавторанг. А теперь… Пропащее дело-с!

— Имею честь, — холодно отозвался морской офицер, делая поворот через левое плечо.

Рассказ старого наездника

Вы не смотрите, что я поперек себя толще и вроде ноги еле тяну. Ведь восемьдесят пятый пошел! А в молодости я, как сейчас говорят, вполне соответствовал: вес три пуда десять, в седло качалки вскакивал с места без чужой помощи. Что такое качалка? Такая двухколесная коляска с высоким сиденьем, специально для конских бегов. Она и нынче в ходу — лучшую упряжку для такого дела не выдумаешь.

Служил я в ту пору — а был то ли десятый, то ли одиннадцатый год, стало быть, еще до первой войны — в Таганроге, у аптекаря Данцигера, Карла Карловича. Почему классный наездник — и вдруг у аптекаря? А потому, что этот молодой человек получил наследство от дяди — владельца знаменитейшей фирмы окраски и чистки. У дяди были по всей России отделения фирмы, а сына или дочери бог не дал. Раньше Карлуша бедовал в младших аптекарях у хозяина, тоже из немцев — Штехера. Сорок, от силы пятьдесят рублей в месяц получал. А тут — миллионы.

Ну не миллионы, а двести тысяч верных было, вы уж поверьте. И первым делом он обзавелся, не выезжая из Таганрога, беговой конюшней, благо в городе были бега. Не очень захудалые, неплохие лошади бегали. К тому же подвернулся Данцигеру случай: знаток из барышников продавал здесь бегового четырехлетку-жеребца по кличке Ушкуйник, будто бы родного сына знаменитого Крепыша. Правда, аттестата у того Ушкуйника не было, да и кличка его не соответствовала принятому правилу называть чистокровного рысака так, чтоб буквы имени повторяли бы две буквы имени отца и две — матери. А тут лишь одна отцовская буква «к», хоть и дважды повторенная. Хозяин объяснил, что Крепыш в табуне покрыл не чистокровку, потому и аттестата жеребенку не дали, да и насчет имени обидели. В общем — полукровка, говорит хозяин, да вы, мол, стати его посмотрите! Чем не отец?

В самом деле, лошадь была статей неимоверных. Вороной конь, ноги в белых чулках, длина корпуса — во! Посадка головы — лебяжья, размах ног — чуть ли не сажень. Смекалистый — на хозяйский голос откликается и на свист бежит. А ход! Идет, что твой паровоз, о сбое и понятия не имеет, дышит ровно, а после пробежки на корде вроде дыхание и не прибавляется. Отцовская хватка. А быстрота!..

Карл Карлович только спросил:

— Сколько?

— Да вы же, господин, сами по циферблату смотрели, сколько, — сказал хозяин, видно из цыган; старый, а зубы все белые как кипень и все на месте.

— Да нет же, — рассердился Данцигер. — Круг здесь немереный. Я вас спрашиваю: сколько за лошадь хотите?

— Чтоб не запрашивать? — задумчиво сказал старый цыган. — Ну уж ладно! Вижу знатока. Для вас — пять кусков… Да и то ради своего скорого отъезда.

— Это каких же кусков? — спросил Данцигер и сразу задохся, будто это он на корде три круга полным ходом отмахал.

— Известно каких, — степенно отвечает хозяин. — Тысячных!

Ну, скажем прямо: тут дело спорное. Коли Ушкуйник и впрямь сын Крепыша, то пять тысяч рублей — деньги копеечные; сам-то Крепыш был на завод продан за двести тысяч рублей, как еще ни одна лошадь ни в России, ни за границей. А если обман, то цена жеребцу — при всех его статях, но при отсутствии аттестата — сотни четыре, да и то еще хорошо.

Задохся было Данцигер по-стариковски, а был он хоть не старый, этак лет сорока, но сам какой-то сырой, да и в черной его бороде седины было больше, чем черноты.

— Хорошо. Даю пять, — сказал он пискляво, а ведь всегда говорил баском. — Только дай расписку, что подлинного сына Крепыша продал… И чтоб через нотариуса!

Я так тогда понял: если что случится — вот расписка значит, не он — Данцигер — обманывает публику, будто та имеет дело с сыном Крепыша, а продавец обманул.

Только потом оказалось, что Данцигер — похитрее чем я думал. Но погодите, рассказывать так рассказывать. По порядку. Лошадь он купил, свел ее к, себе на двор, меня к ней приставил и проговорил: «Убью, если что!» А сам куда-то уехал. Через неделю приезжает и первым делом спрашивает: как, мол, цыган-продавец, не уехал ли? А он и в самом деле уехал и подворье продал свое. А куда уехал — неизвестно. Я полагал: огорчите! Данцигер при таком известии. Но нет. Вроде даже обрадовался. И кажет мне бумагу; форменный аттестат Орловского конского завода на имя жеребца Корсара, отец — Крепыш, мать — Красотка, оба — чистых кровей.

— Сколько дали? — спрашиваю.

А он этак хитро на меня посмотрел и буркнул через губу:

— А ничего не дал. Полагается аттестат, вот мне и выдали. А тебе, Федька, вот дам, потому тебе — полагается.

И действительно, сунул мне «петрушу», стало быть пятисотрублевую бумажку, — ба-а-альшая сумма была!

— Теперь, коли цыган появится да претензию объявит, что, мол, по ошибке мне кровного продал, я его короля тузом побью: в расписке-то что сказано? Сказано, что сына Крепыша продал! Стало быть, претензии-то грош цена!

«Ах, хитрец!» — с восторгом подумал я.

Да и не один я так подумал: цыган какими-то неведомыми путями, скорее всего — через своих же цыган, прослышал вдалеке об аттестате, выправленном на сына Крепыша. Прослышал и затосковал: как же он такую промашку дал? Можно сказать, наследника лошадиного короля за шапку сухарей продал!

И от тоски пошел на ребячество: приехал в Таганрог, явился к Данцигеру и попробовал на его совесть нажать. Так, мол, и так, я вам хоть расписку и давал, да в неизвестности был, а теперь, когда завод жеребца аттестатом наградил, надо бы вам, Карл Карлович, по совести рассчитаться…