Были

– Ах, да-да… От Марка, если не ошибаюсь? – лицо выразило смесь насмешки и брезгливости.

– От Иоанна, самое начало: «В начале было Слово», извините за каламбур, – я постарался голосом дать понять, что он почти прав, что Иоанн и Марк – едва ли не один и тот же человек, вроде как Пётр и Симон, но просто в данном контексте больше принято называть его всё же Иоанном.

– Ну да, – согласился Валерий Дормидонтович.

– Но дело не в том, – процитировал я на сей раз из Генки.

– А в чём же тогда? – теперь это была смесь насмешливости с настороженностью.

– Вот смотрите, допустим, вы – Бог (на этих словах бывший редактор бывшего органа райкома КПСС криво и несколько испуганно усмехнулся) и, значит, у вас есть слово, которое вы вольны произнести – напечатать в газете, скажем. При этом вы, как ответственный журналист заранее прикидываете, как это слово отзовётся в различных слоях читательской аудитории, и, соотносясь с вашим профессиональным прогнозом, несколько корректируете слово. То, которое было в начале и которое само было Бог. То есть, редактируя начальный вариант текста, вы как бы деформируете и свою божественную сущность. Конечно, хозяин – барин, вы ведь, мы условились, Бог – что хочу, то и ворочу. А если вдуматься, не совсем так. Вы ведь себя об своё божественное колено ломаете не наобум Лазаря, а исходя из рабочей потребности максимально повлиять на читателей во всём их социально-экономическом, политическом и – не надо бояться произнести – психосоматическом спектре. Повлиять в нужном вам направлении. Повлиять на вроде бы сотворённый вами же люд, о котором вы порой высказываетесь весьма нелицеприятно, горько сетуя на служебную, по сути, необходимость пребывать в его среде. О чём, собственно, и повествует Евангелие, – помните? «О род неверный и развращённый! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?» – это Матфей вспоминает. И ещё Евангелие свидетельствует о широчайшем многообразии дидактических приёмов, продемонстрированных Иисусом Христом во время его первого пришествия. Тут и чудеса, и увещевания, и назидания, и угрозы, и картины райской жизни, и постоянное напоминание, что они с папенькой – одно целое, заодно то есть. Прямое насилие, наконец. Вспомните, как он изгнал торговцев из храма: бичом, да ещё и столы опрокинул. А теперь вспомним, что очень многие авторитетные исследователи и вовсе отождествляют Слово (в первоисточнике – логос, то есть и смысл, и сущность, и ещё с десяток сходных значений) с Иисусом, а последний, согласно христианскому учению, суть Бог. И тогда понятнее становится, о чём говорит евангелист Иоанн: «…и Слово было Бог». А вы говорите, пусть бы так и оставалось. Как именно? Ведь вспомните ещё, как вы учили: «Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики и познаете истину, и истина сделает вас свободными». А вы говорите – или-или: или свобода, или слова – мир, труд, свобода, равенство, братство, счастье, наконец. Видите, и тут опять свобода! Ваши слова? Вашего учения? Вот ведь как получается. Какая уж тут свобода от слова?

По глазам Валерия Дормидонтовича я понял, что он не зря опасался. Всё-таки в чём в чём, а в инстинкте самосохранения и связанной с ним интуиции партхозактиву трудно было отказать. После некоторой паузы он овладел собой и произнёс, улыбаясь только ртом:

– Я вижу, вы начитанный человек и с опытом, – он ещё помолчал, стёр улыбку со рта. – Вот я всё и думаю: что вы у нас тут забыли? Хотя мне какое дело? Значит, вам надо так. Мне-то только хорошо: нет-нет вот так чайк'y попить с интересным человеком, а то вянешь тут от тоски, особенно зимами. Хотите, я вам стихи почитаю?

Я ждал этого вопроса, но всё равно несколько замешкался с ответом, что не ускользнуло от Валерия Дормидонтовича:

– Совсем немного. Нет, написал-то я в общей сложности немало – прямо скажем, на томик-другой наберётся – я, правда, никогда не подсчитывал в точности, но так – по весу прикидывал – пару томиков точно потянет. Конечно, от бумаги будет зависеть. Если такая, на какой наша районка выходила, особенно в перестройку эту самую – не к ночи будь помянута, не говоря уж о потом, то, может, и в полтора уместится на такой хлипкой бумажонке. Так я почитаю? Немного совсем?

За всё надо платить. За варенье из лесных ягод, оказалось, – тоже. Я поудобнее устроился на лавке. Валерий Дормидонтович привстал.

– Это стоя надо, – он весь подобрался, расправил плечи. – Потому что про Россию.

Он вперил в меня взгляд, как, видимо, делал это, выступая с трибуны на всерайонной сходке селькоров, и, ни на миг не отводя его, принялся, отчётливо и громко выговаривая каждое слово, декламировать:

Земля родная! Сколько ты впиталаСтраданий, горестей, несправедливостей и мук!Измерить можно разве влагой талой,Что по весне тут заливает всё вокруг!И я взбираюсь по холму к вершине, к храму –Его не затопило паводком ничуть.Стремлюсь к стен'aм его, под их охрану –В них скрыта, знаю, суть, к ним не прибьётся муть!Россия! Так и ты стоишь одна на мировом пригорке,И не прилипнет, верю, к чистоте твоей вселенского потопа грязь,А то, что пережить придётся ныне опыт этот горький,Так это не впервой – плевали на него и прежде с горки мы, смеясь!

Он замолчал, не сводя с меня глаз, зовущих, как мне показалось, из идеологически выдержанного огня в патриотическое полымя. Я понял, что надо реагировать. Первое, что мелькнуло у меня в голове, – это с чувством, негромко сказать: «Сильно!» Но почему-то вместо этого я так же, не отводя своего взгляда от его вперившихся глаз, не вставая, несколько раз размеренно и беззвучно похлопал одной ладонью о другую, лежавшую тыльной стороной на моём левом колене.

Он сказал: «Тогда вот ещё» – и продолжил:

Не рубаха от работыСпрела на спине от пота,Не Земля могучим трусом [1] Горы в щебень раздробила.То Союз наш нерушимыйПопущением преступнымВдруг разбился, раскололся…Но осталася Россия,Хоть и тоже не без трещин –Как основа, что сплотила,Верим крепко, всё ж навекиНерушимую державу.И она, слезу утерши,В родниках омывши раны,Н'aзло всем с колен воссталаИ богатырём былиннымСнова приглашает в гостиВсех, кто под её десницуВстать готов по доброй воле:Пусть все видят, что РоссияВпредь могуча будет дружбойИ никем непобедима,Потому как солнце правдыИз России миру светит –Как и из Святой Руси бывалоИстина лилась с лихвою.

1

Трус земли, стар. – землетрясение.

На этот раз я не аплодировал, я встал с лавки и по-прежнему, хоть и с трудом выдерживая его взыскательный и одновременно взыскующий взгляд, высказался:

– Просто сказ! Героико-патриотический такой сказ! Эпос! На грани с былиной! За гранью! Нет, правда! Одно это «с лихвою» чего стоит! Призн'aюсь вам, я ожидал услышать «рекою», и вдруг это «с лихвою» – меня просто протрясло!

Он не успел ответить – из сеней в залу с грохотом ввалился Генка. Мигом оценив происходящее, он, не здороваясь, заорал, обращаясь к Валерию Дормидонтовичу:

– Ну ты, театр у микрофона, там тебя обыскались уже! Хорошо, я сообразил: счас, говорю, я вам этого чтеца-декламатора доставлю без следов насилия на теле – хоть какую судмедэкспертизу проводи. С администрации из Уваровки Надька-замша [2] прикатила на джипе. Потолковать с нами, говорит, хочет. С населением. Я ей: толкуй, мол, вот мы с Люськой – квалифицированное большинство составляем. Составляли, пока вот он сюда не заявился. Да и то – он же незарегистрированный, нелегал, можно сказать. Ты ведь, Лёха, незарегистрированный у нас пока, верно? – оборотился он в мою сторону и не, дождавшись ответа, продолжил: – Ну я так и сказал! А она говорит, что, мол, к большинству она с полным её почтением, но разговор такой, мол, что лучше с полным составом – вместе с Валерием Дормидонтовичем то есть. – Последние слова Генка произнёс бабским, как ему казалось, голосом – тоненько и нараспев, с нескрываемым своим отношением к замше.

2

Заместительница (прост.).

Не успел он закончить, как за окном послышался звук мотора, мягко хлопнули дверцы дорогой иномарки, и на пороге появилась, очевидно, замша в сопровождении Люськи и огромного бритого под ноль качка.

– Здравствуйте, – произнесла пришедшая, – а ты, Володенька, погуляй, подыши хорошим воздухом, – чуть повернулась она к качку, – тут народ мирный – тебе делать будет нечего, погуляй пока.

Уваровка была административным центром сельского поселения и отстояла от нашей Косолаповки километров на двадцать, добрые пятнадцать из которых лежали по просёлку, выводившему на мало-мальски заасфальтированную дорогу, соединявшую Уваровку с райцентром. Мне ещё предстояло добраться до Уваровки, чтобы уладить формальности моего пребывания на подчинённой ей территории. Но вышло так, что зверь сам прибежал на ловца или скорее гора пришла к Магомету. Впрочем, вошедшая в мою избу замша не сильно напоминала гору, да и зверя, пожалуй, тоже. Так, если разве что пристально вглядеться.

Мы расселись на лавках вокруг стола, на котором всё ещё стояли баночки с недоеденным вареньем и теплился забытый в поэтической атмосфере самовар. Я было взялся его раздуть вновь, благо сапог валялся неподалёку, но вице-мэр нашей богоспасаемой земли почти ласково не велела мне этого делать, поскольку она ненадолго – ещё в район сегодня надо успеть, а дороги, сами знаете – у нас, слава богу, ещё подморозило, хотя на Бога надейся, а сам, сами знаете, вот пришлось получше машинку взять – свою, личную, на казённой, сами знаете, всякое может произойти у нас, вы понимаете.