Было записано
Шрифт:
Единственное, что извиняет подполковника — это манера Лермонтова совершенно преображаться в обществе гвардейцев. Он становился желчным, беспрерывно сыпал остротами на грани фола, школьничал, выкидывая дикие выходки — одним словом, всячески демонстрировал свою отчужденность от той среды, из которой вышел. И, наоборот, оказываясь в обществе простых армейских офицеров, снова менялся, становился задумчивым, слушал, не перебивая, безыскусные рассказы, словно впитывая в себя новые краски войны. Или играл самозабвенно в шахматы с молодым артиллерийским поручиком Москалевым, рисовал, что-то записывал…
Временное безделье длилось недолго. 6-го июля Чеченский отряд двинулся через Ханкальское ущелье в направлении
Дефиле Хан-Кала, мрачную, местами покрытую темным лесом долину между двумя горными хребтами, называли воротами в горную Чечню или Железными воротами. Сто лет назад здесь разыгралась кровавая битва чеченцев с войсками крымского хана. Позднее здесь же случилась настоящая резня — 7-часовой бой отряда генерала Булгакова с местными жителями. Ермолов расчистил проход от леса. Ныне он снова зарос, и батальонам пришлось потрудиться, чтобы протащить обоз. Казаки двигались впереди, занимаясь потравой засеянных полей.
По мере приближения к аулу Большой Чечен, все чаще вспыхивали мелкие перестрелки с казаками[2]. Сам аул — богатейшее село, центр торговли с лавками евреев и кумыков — оказался брошен жителями. Встали на ночевку. Здесь-то и довелось поручику Лермонтову набраться впечатлений, которые емко подтвердили истину, что война портит солдата. Не в том смысле, что ломаются шеренги и пачкаются мундиры, а в том, что всякая война есть грабеж[3].
Войска обуяли демоны азарта и чревоугодия. Не иначе как Велиал и Бегемот сорвались с небес или вырвались из Ада, чтобы затуманить мозги нижним чинам. Они тащили все подряд, прежде чем запалили сакли и сады. Набивали в котлы все без разбору, не утруждая себя потрошением и ощипыванием птицы или чисткой овощей и фруктов. Готовили на кострах при свете горящих домов свое чудовищное варево, громко распевая песни.
«Как может Гегель утверждать, что война лежит в природе вещей? — спрашивал себя ошеломленный Лермонтов. — В зверя она превращает человека, теряющего свой естественный облик».
Сами собой родились строчки. Поручик записал их на обложке своего рисовального альбома:
Я думал: 'Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?'
Этот вопрос преследовал поручика и на следующий день, когда войска добрались до аула Даду-Юрт. Его также предали огню. Огромные поля с созревающим зерном вытаптывала кавалерия. Сопротивления не было: основная масса мужчин ушла вместе с Шамилем.
Двинулись дальше, следуя левым берегом Аргуна в направлении Аргунского ущелья. Селение Большая Атага не тронули, хотя малые неприятельские партии начали беспокоить цепи. Их пришлось отгонять выстрелами артиллерии.
— Нам пригодятся доски и балки при будущем строительстве укреплений, — пояснил свое решение Галафеев командирам батальонов. — Так же поступим и с аулом Чах-Гери. Там встанем на ночевку, чтобы дать кавалерии отдохнуть.
Дорога к Чах-Гери лежала через липовые медоносные рощи. Само селение было беспорядочно разбросано на склонах, плавными изгибами спускавшихся к реке. Жители с тревогой смотрели на приближавшихся урусов с плоских крыш своих саклей. За спиной захватчиков поднимались дымы недалеких пожарищ, и уходила вдаль широкая полоса уничтоженных полей.
— Барон Врангель! — обратился Галафеев к полковнику ширванцев, уже оправившемуся от раны, полученной в Ахульго. — Очистите село от неприятеля.
Графцы без особого труда заняли аул. Подтянулась основная колонна и арьергард. Встали на ночевку. Изредка громыхала пушка. Она отгоняла мелкие группы горцев, мешавших солдатам брать воду.
— Господа! Не устроить
ли нам пикник за пределами бивуака? — Лермонтова, как всегда, тянуло на приключения.— Снова, Мишель, не можешь спокойно на месте усидеть? Кругом бродят партии хищников!
— Ерунда! Я попросил часового присмотреть за нами.
В темноте группа офицеров отошла за пределы лагеря и устроилась на траве. Раскрыли корзины с прихваченной снедью и откупорили бутылки с вином. Невдалеке смутно угадывался силуэт солдата на посту.
— Миша! Расскажи, что за странная история у тебя вышла в Петербурге.
Лермонтов помолчал с минуту.
— Дело было совершенно пустяшное. Но его раздули до размеров дипломатического скандала.
— Как всегда виновата женщина.
— Ты прав, Монго! Тебе ли не знать, как все было?
Монго — так всегда звал Лермонтов своего старинного друга, драгунского гвардейского капитана Аркадия Столыпина. Он был его секундантом на дуэли. После внушения императора, что в его, Столыпина, звании и летах полезно служить, а не быть праздным, немедленно вернулся в армию и последовал за другом на Кавказ.
— Так расскажите! — взмолился остальные участники пикника.
— Маешка, можно? — уточнил Монго у приятеля, назвав его, как привык, прозвищем, закрепившимся за поэтом с юнкерских времен.
Лермонтов согласно кивнул.
— Эрнест де Барант, сын французского посла, почему-то решил, что Миша его оскорбил злой эпиграммой и бросил вызов. Ему пытались объяснить, что эпиграмма написана, когда де Барантов в помине не было в Петербурге. Но французик ни в какую…
— Салонный Хлестаков! — припечатал Лермонтов своего обидчика.
— Маешка, естественно, не смог удержаться от жеста. Выбрал место поединка на Черной речке…
— Ооо! — догадались офицеры. — Символично.
— Да! Они дрались на отточенных рапирах. У Миши сразу отломился кончик. Он получил незначительную царапину. Взялись за пистолеты. Де Барант промахнулся. Маешка выстрелил в воздух. Тем бы дело и кончилось, но у некоторых дев оказался слишком длинный язык. Дошло до начальства. Мишу арестовали за недонесение о дуэли.
— Ну, это в порядке вещей!
— Да! — откликнулся Лермонтов. — Если бы не одно обстоятельство. Я дал показания в суде, как все было. О меня потребовали их изменить. Заявить, что я не стрелял в воздух. Видите ли, французский посол нашел в этом урон для фамильной чести и бросился за помощью к Бенкендорфу и Нессельроде.
— Невероятно! Ты отказался?
— Разумеется! И вот я уже на Кавказе на радость моих недоброжелателей. Без повышения в звании при переводе из гвардии. Без надежды подать в отставку.
— Ты готов бросить службу? — поразились офицеры.
— Да! — твердо ответил поручик Лермонтов. — Занятия литературой меня увлекают куда более военной стези.
Несчастный поэт не знал, что со своей дурацкой дуэлью он случайно вляпался в сложную дипломатическую интригу. Николай и его канцлер разыгрывали сложную партию, цель которой была в изоляции Франции из-за ее независимой позиции в египетском кризисе. Петербург отозвал для консультаций своего посла с берегов Сены. Де Барант-отец фактически сидел на чемоданах, ожидая, что и его вот-вот вернут в Париж. С беспокойством наблюдал за заигрываниями русских с бонапартистами, представитель которых явился в Петербург. Конечно, царь и помыслить не мог способствовать возвращению трона племяннику Наполеона, Шарлю Луи Наполеону Бонапарту. Но как средство давления, подобные намеки были весьма чувствительны для французской короны. Важно было лишь не переборщить. Сыграть тонко и элегантно. А тут эта дуэль какого-то поручика, пусть и с влиятельными семейными связями. Он своей неуступчивостью настолько возмутил Государя, что тот, приняв решение отослать упертого юнца на Кавказ, заявил в кругу близких: