Былое и выдумки

— И что это?

— Старая-престарая, бог знает какого века, грубая оловянная ложка с выгравированным на ручке именем моего пращура.

— И как его звали?

— Имя очень древнее, еще, видимо, языческое славянское, теперь его поляки совсем не употребляют, хотя оно, по-моему, очень красивое. Моего прапрапра звали Гедалья.

От неожиданности я чуть не прыснула. Моих еврейских познаний к тому времени уже хватало, чтобы понять, какое это языческое славянское имя. Но я сдержалась.

— А вы уверены, что эта ложка действительно принадлежала вашему пращуру?

— Абсолютно. Она неуклонно передавалась от отца к сыну, были даже записи.

— Тогда, милый Домбровский, ваше отношение к еврейскому вопросу приобретает совершенно иной аспект. Ваш предок был, видимо, правоверным евреем. И жена его, конечно, тоже была еврейка.

— Да вы что? С какой стати?

— Гедалья — библейское имя, характернейшее еврейское, весьма в те времена распространенное. Поляк такого имени носить не мог. Вот когда польские аристократы евреев к себе позвали, тогда и появился в Польше ваш предок Гедалья.

— Но на ложке есть герб! Евреи ведь не бывали в Польше дворянами и у них не было гербов!

— А какой там герб? Что изображено?

— Ну там рыбы и всякие значки. Они сильно стерлись, но, наверное, греческие буквы. Типично христианская символика.

Это слегка поставило меня в тупик. Я тогда не знала, что рыбы — типично еврейская символика тоже, и не вспомнила, что поляки-то католики, при чем тут греческие буквы. Впрочем, и на это нашелся ответ:

— Ну так, может, он был выкрест. Хотя нет, если бы выкрест, он поменял бы имя на христианское.

— Да нет, вряд ли, вряд ли, — с легким нетерпением проговорил Домбровский, — если бы что-то такое было, я бы знал. Да бог с ним. Это в вас говорит запал неофита — везде евреи чудятся. Вот лучше послушайте, мне вчера звонил такой-то, и знаете, что он мне сказал? Позавчера в ресторане клуба писателей… — И он начал рассказывать про очередной писательский скандал. Это было неинтересно мне, но я отчетливо почувствовала, что мои слова вызвали у собеседника некоторое недовольство, и больше в этот раз еврейских разговоров не заводила.

Вернувшись с прогулки, мы зашли в маленькую гостиную, где, среди прочих, сидел литератор, носивший характерно русское имя и фамилию, хотя на самом деле звали его совершенно иначе. Возможно, он был известен и своими писаниями, но в основном тем, как прилежно он пасся при Литфонде, что и побудило кого-то наградить его прелестным прозвищем: «Вскормленный Литфондом Арон молодой» (еще он был известен тем, что неуклонно дарил своим вниманием любую не совсем старую женщину. Как-то раз за общим столом я пожаловалась на усталость и сонливость. «Пойдем поспим? — немедленно встрепенулся он. А получив отказ, укоризненно заметил: — Нет, не француженка вы, Юля, не француженка»).

Так вот, войдя в эту гостиную, Домбровский глянул на сидевших в ней и сказал мне:

— Что же, я, получается, вроде Арона молодого? Под чужой личиной?

Довольная, что разговор наш все-таки занозил душу, я с жаром возразила:

— Ну что вы! Ничего общего! Вы же не могли знать. И потом, если и есть в вас эта кровь, то так мало, было это так давно и далеко, что уже неважно.

— Серьезно? Так это у вас считается?

— И я могу ошибаться насчет имени, — прибавила я лицемерно.

— Да наверняка ошибаетесь.

— Очень может быть.

— А с другой стороны… может, и жаль, что ошибаетесь.

— Жаль? — изумилась я.

— А что? Уехал бы и я в вашу Палестину, покончил бы со всем этим, жил бы себе там припеваючи. Под пальмой на берегу моря, с апельсином в зубах…