Былые дни Сибири
Шрифт:
Затем 2300 пудов свинины соленой, 8000 четвертей муки, круп, толокна и сухарей, 1500 ведер вина, 500 пудов соли и соответственное количество коровьего масла в бочонках, уксуса, сала говяжьего и постного масла припасено было на первое время для прокормления людей. А потом новые запасы прибудут из попутных городов, чтобы обеспечить продовольствием ратников.
Кроме этих главнейших статей, ничего не было забыто, что могло оказаться нужным или пригодным в походе. Были запасы амуниции, кроме той, которая выдана людям вместе с обмундированием, захватили воск для церковных свечей, 3000 сальных свечей, взяли ниток, иголок и кож сыромятных, веревок и тесьмы, олова, стали и меди красной, 1000 листов белого железа для покрытия жилищ в новых крепостях,
Рогожи, холсты, седла и кашеварные принадлежности, котлы, чумички, треноги железные, безмены, косы и цепы для умолота, решета и пряжа шерстяная, смола, деготь и войлоки — все это было уложено по местам, переписано и должно было пойти в дело и там, на месте назначения, если удастся достичь берегов заветного озера Эркета и золотоносной Амун-Дарьи реки…
В сотый раз проверяет в памяти Бухгольц эти запасы, вспоминает, не позабыто ли еще чего-нибудь необходимого, важного. Но, кажется, все в порядке…
На огромную сумму в 75 000 рублей сложено разного добра на судах флотилии, готовых к отходу, а на наши цены это равняется целому полумиллиону рублей, потому что деньги в те годы ценились в шесть раз дороже, чем теперь.
Но до конца похода, конечно, не хватило запасов, и еще 40 000 рублей было истрачено из казны, роздано в виде жалованья людям, пошло на покупку провианта. Особые четыре комиссара едут с отрядом, расходуют деньги, ведут счет всему, что получается и выдается в походе. Всего в 115 000 рублей обошлась эта экспедиция казне.
Солнце быстро поднялось над дальними лесами, над вершинами гор и стало довольно сильно пригревать многолюдный отряд, развернувшийся тесными цветистыми рядами перед походной церковью и вокруг нее, на зеленеющих откосах рясного берега, когда Бухгольц тоже подошел сюда от барок, убедясь, что там все в полном порядке.
Несколько офицеров, преимущественно шведов, здоровяков, крепких ногами и головой, уже были на местах при своих взводах. Только красные их лица, хриплые голоса и мутные глаза говорили о бессонной ночи и жестокой попойке, в которой они принимали участие. Стали подъезжать верхом и на линейках остальные господа начальники, россияне. Этих нужно было поддерживать, пока они слезали с седла или выходили из долгуши, а затем неверными шагами направлялись к своим ротам и батальонам. Бухгольц поморщился, но решил сдержаться в эту последнюю минуту.
Наконец собрались все. Полковой священник, тоже не отставший от своих сослуживцев-офицеров во время отвальной, устроенной губернатором, был на месте, бодрился, старался твердо держаться на ногах и только порою потряхивал головой, на которой длинные волосы мокрыми длинными прядями липли к затылку и к плечам. Это холодной водой приказал себя окатить раза два отец Кирилл, чтобы освежиться перед службой…
Не хватало только властей из города и поручика Трубникова, которого особенно рекомендовал Гагарин Бухгольцу как опытного и расторопного офицера, особенно пригодного для неизбежных впереди сношений с князьками и ханами кочевых враждебных племен, по владениям которых придется проходить отряду.
— Он уж, Федя мой, побывал в их лапах, — заявил Бухгольцу Гагарин, — знает все их обычаи, сноровки и уловки… Вот пусть сам тебе скажет, как уходил от азиатов!
Трубников описал Бухгольцу свой неудачный поход к озеру Кху-Кху-Нор, захватив слушателя простым, но ярким описанием приключений и бед, и был назначен адъютантом при отряде.
Подполковник уже начинал терять терпение, когда вдали показался целый поезд: впереди — конвой Гагарина, потом он сам в коляске, митрополит, схимонах Феодор в карете, недавно заменивший Иоанна, под которого успел-таки подвести подкоп Гагарин, находясь в Петербурге и в Москве. Обер-комендант, комендант, советники и дьяки губернской канцелярии, офицеры
полка, остающегося в Тобольске, капитаны пригородных рот, попы соборные и городские выборные следовали за первыми двумя в экипажах, на дрожках и верхами. И неизбежный Нестеров тут же со своими подручными.Гагарин, тоже освеженный поутру холодной ванной и снадобьями, которые припасал для него в подобных случаях Келецкий, ехал молча, недовольный, хмурый, с желтым, помятым лицом, с дремотным взглядом, не подымая всю дорогу глаз на своих двух спутников: Келецкого и Трубникова, занимающих переднее сиденье.
Только когда коляска, вынырнув из лощины, поднялась на перевал и готовилась спуститься к берегу, где пестрели ряды войск у храма-шатра, князь лениво, словно нехотя, процедил Трубникову:
— Так гляди, Федя… сослужи службу! Я в долгу не останусь! Помни все, что я тебе толковал нынче… Ежели, Бог даст, утрем нос этому навозному франту Бухалту… Придется уж самим нам за дело браться. Сам понимаешь: тебе все поручу… И выгоды, и похвала царская, и слава от людей — все твое!.. Мне золота только навезешь поболе — вот мы и сквитаемся… Умненько дело стряпай… Гляди…
— Да уж… Коли дал пароль, так держать буду! — решительно отозвался Трубников, совершенно трезвый на вид, несмотря на то, что он не отставал от товарищей во время ночных возлияний. — Не ради своей одной выгоды, а из преданности вашему превосходительству!.. Как благодетелю моему постоянному и…
— Ну ладно! Знаю, верю… Приехали… Вылазь и мне подсоби. Чтой-то ноги у меня нынче. Стар, видно, становлюся…
Выйдя с помощью Трубникова из экипажа, Гагарин принял рапорт Бухгольца, цервый двинулся к походной церкви, где уже митрополит с попами облекались в привезенные с собою ризы. Свита двинулась за Гагариным. Солдаты, драгуны в своих красных и васильковых кафтанах с камзолами того же цвета, в лазоревых и красных штанах, в гренадерских шапках, расцвеченных синими, зелеными и красными сукнами, протянулись живым, стройным частоколом перед шатром, полы которого спереди и с боков были откинуты, позволяя видеть в нем алтарь, совершаемое богослужение и блестящую свиту офицеров и приказных чинов, окружающую губернатора.
Дальше толпились почетные обыватели, принимающие участие в проводах. Казаки в своих темных кафтанах и красноверхих папахах развернулись позади регулярных войск, стоящих впереди, как живая однотонная рамка и фон для колоритных рядов. Толпы народу, успевшие сбежаться из окрестных посадов, из города, отовсюду, темнели немного подальше красивыми пятнами из зелени отлогих берегов Иртыша.
Кончилась недолгая служба. Феодор сказал отряду теплое напутственное слово, окропив раньше ряды святой водой. По чарке вина взяли в руки начальники. Сотни добровольных маркитантов и свои дежурные по ротам стали обносить чаркою ряды. Грянули залпы ружейные, грохнули пушки со стен и от ворот Тобольска. Завеяли, заколыхались новые 20 знамен, рисованных искусно на холсте, а не писанных на досках, как было раньше у сибирских казаков и в регулярных полках. Гобои военного оркестра резко подали свои гортанные, беззастенчивые голоса, напоминающие не то однотонный, протяжный крик нетрезвой бабы, обиженной кем-то в поле, не то вой похотливой волчицы, звучащий на опушках лесных по ночам раннею весной…
Каждый батальон двинулся к той барке, которая ему была раньше назначена, и сходни погнулись под мерными шагами сотен и тысяч ног…
2700 человек, не считая тех, кто пошел с лошадьми, разместились на семнадцати дощаниках и в десяти ладьях, которые побольше. Сначала все было сгрудились на левом борту, глядящем к берегу, но суда сильно накренились, и окрики старших заставили солдат рассыпаться по всей палубе на каждом судне. На передовой барке взвился государственный штандарт, грохнула пушечка, поставленная здесь, на носу, ей ответила другая, с кормы… Десятью выстрелами салютовала отходящая флотилия городу и тем, кто оставался на берегу, махая руками, шапками, платками, посылая пожелания и благословения отъезжающим…