Быстрее империй

Относительно просто навербовать в центральных губерниях разного рода бродяг. Но землепашцы сплошь кому-нибудь принадлежали, не помещику, так государству. С государством связываться было опасно и муторно, а помещики… я бы мог целую поэму написать, очень уж по-гоголевски вели себя мелкие хозяева. Что до помещиков крупных, то к ним сперва требовалось найти подход, в противном случае они могли и свору спустить на просителя.

Рыночные цены на живой товар разнились. При продаже целых имений, людей могли оценивать и в десятку, но на ярмарке за иного крепостного просили до полусотни рублей. Вся эта работорговля, однако, меня не касалась, поскольку ещё при Елизавете купеческому сословию запретили покупать души и тем самым закрыли самый простой путь. Я упустил момент, и теперь приходилось пускаться на ухищрения.

Казалось бы, чего проще — не покупать человека, а предложить за него выкуп и получить у хозяина вольную. Но спесивое племя дворян не желало давать людям свободу. Они готовы были продавать народ друг другу, дарить, проигрывать в карты, готовы были даже сдавать людей в аренду купцам и заводчикам, отправлять на отхожий промысел, но отпускать живую собственность вовсе казалось им подрывом устоев. Когда же я предложил одному такому рабовладельцу по сто рублей за человека, что вдвое превышало высокую ярмарочную цену, он настучал на меня властям.

Иногда приходилось идти на хитрость, убеждать помещиков отправить люде на промысел в далекую Америку, обещая неслыханные прибыли. Но тут начинали сопротивляться сами крестьяне. Они упорно не желали отправляться в Сибирь. Как ни странно, и те немногие, которых удалось выкупить через подставных лиц, вовсе не бросались благодарить освободителя. Далёкий путь в Сибирь они воспринимали не иначе, как наказание. Бесполезно было расписывать прелести вольной жизни, говорить о солнечном климате, жирной земле и небывалых урожаях…

Аргументы бились, как об стену горох. В конце концов, приходилось поступаться принципами и просто придерживать вольные. Но даже тогда многие разбегались по дороге. Прыгнуть в лодку и спуститься по Волге к казакам им казалось более простым решением.

— Не знаю, отчего ты решил, будто все они мечтают о свободе, — заметил на этот счёт Тропинин. — Типичная ошибка русского интеллигента. Дойдя до какой-то идеи, он думает, что и всем вокруг очевидна её простота и логичность. Между тем большая часть людей большую часть жизни, вовсе не желает быть свободной. Конечно, возникают моменты, когда воля овладевает умами. Но не зря такие моменты в литературе называются смутой.

Производство в русские интеллигенты отдавало сарказмом. Тем более, что прямо сейчас я занимался тем, что помогал Тропинину крыть крышу его маленького уютного домика на Иркутской улице. Улица начиналась от угла гавани, между Набережной и верфью. Раньше здесь проходила дорога к картофельному полю. Потом место приглянулось Бичевину и он поставил первые несколько домов для себя и подручных, а также кабак с винокурней. Здесь же поселился и Брегалов — второй иркутский купец, некогда спасенный нами из подвала мясниковского дома. А позже и Тропинин решил подселиться к землякам. «Я же иркутский», — напомнил он. Так улица и получила название.

— Чтобы желать свободы надо как минимум знать о её существовании, — возразил я. — А когда ты света белого не видишь, мысли в голове особенно не застревают.

Мы испытали несколько видов черепицы и этот, представляющий собой половинку керамической водопроводной трубы, оказался наиболее технологичным. Его было проще формовать, обжигать и крепить к обрешетке. Более крупные элементы выделывались на болванке канализационной трубы и разрезались вдоль на три части. Они использовалась в качестве коньковой черепицы.

— Маленькая победоносная война могла бы решить проблему рабочей силы, — Тропинин потянулся, разминая мышцы. — Давай, нападём на колошей или на какое-нибудь другое племя.

— Индейцы и вовсе не мечтают пахать землю. А на фундаменте рабства ничего путного не возведёшь. Лучше уж наведаться в Китай. Вот где работники! Только перевозить уж больно далеко.

— Вот ещё! — возмутился Тропинин и вернулся к работе. — Перевозить, скажешь тоже! Да ты им только клич кинь, они сами на своих джонках припрутся. Больно их много, китайцев-то, как заселятся в свои чайна-тауны, так и станут наши колонии китайскими.

— А что, разве хоть один китайский квартал в наше время заявил о независимости и стал китайской колонией? — вновь возразил я. — Вы там, в Сибири малость ошалели от близости границы. Ну, так нас здесь океан разделяет целый. Пусть даже и появятся чайна-тауны. Это будет всего лишь печенье с предсказаниями, бумажные дракончики и китайская уличная еда. Вопрос для нас стоит так: будут ли обитатели районов говорить на английском или на русском?

— Они будут говорить на китайском! — возразил Тропинин. — Вот в чём штука! Они не склонны к ассимиляции.

— К ассимиляции не склонны те, на кого давят, а также те, кто прозябает в нищете. Именно это заставляет их сплачиваться на основе старых ценностей национальных или религиозных.

Я отмахнулся. Про китайцев я вспомнил просто, чтобы позлить Лёшку. Надо же было на ком-то сорвать злость. Миллионы крепостных ковыряли землю и не видели света белого, а я вынужден был терять время силы на поиски каждого мужика. Потому что экономика, способная хотя бы частично избавить меня от ежегодных перевозок продовольствия, требовала именно землепашца. Причём требовала в огромных количествах, ведь примитивное земледелие с трудом обеспечивало городское меньшинство кормом, а промышленность сырьём.

* * *

Охота за людьми вообще-то оказалась увлекательным делом. И весьма распространённым в империи. Не одна только Америка нуждалась в людях. Заводчики с азартом охотились за рабочей силой, правительство обустраивало тракты и заселяло пустынные земли, сгоняя туда народ. Армия требовала рекрутов, а староверы, стараясь «спасти» побольше народу, вербовали сторонников, где только могли.

Один из таких ловцов душ устроил под Москвой на Преображенской заставе целую вербовочную станцию. Когда люди в панике побежали из города от чумы, он с согласия властей вылавливал их и помещал в карантин, а в нагрузку к санитарному уходу показывал путь к спасению. Плохо соображающие от пережитого беженцы готовы были на всё. Принимали старый обряд, отписывали общине имущество, сами вербовали родственников и друзей.

— Вот как надо работать! — восхищённо воскликнул я.

Но это я скромничал. Среди моих замыслов числились не менее хитрые трюки.

Ещё во время бесполезного сидения на Кадьяке у меня родилась довольно изящная идея по решению крестьянского вопроса. Идея имела лишь один недостаток — на её реализацию требовалось много времени. Следовало загодя приложить усилия, чтобы через годы получить первые всходы. Кстати, всходы, не метафорические, а самые буквальные и легли в основу интриги.

Устройство хлебопашества на Камчатке, как и в прочих тихоокеанских владениях, испокон веков было идеей фикс сибирских и петербургских властей. Вероятно кто-то создал этот миф нарочно, или сильно приукрасил реальность, или когда-то давно, случайное стечение обстоятельств действительно позволило собрать на прогретых вулканами землях неплохой урожай. Подобные благоприятные условия выпадают редко и имеют локальный характер, но начальники уцепились за прецедент, уверовали в миф и загорелись желанием поднять дальневосточную целину. Их рвение понятно, ведь камчатские цены на хлеб в десятки раз превышали илимские или поволжские и без сомнения тормозили развитие всего региона.