Быстроногий олень. Книга 1

— А знаешь, это здорово! — встрепенулась Оля, сбрасывая со своих плеч пуховую шаль. — Давай, Тэюнэ, давай, милая, действуй!.. А я помогу тебе бригаду женщин-охотниц организовать.

Когда Тэюнэ ушла, Солнцева быстро разобрала постель, потушила лампу и легла спать. Но сон не приходил. Девушка смотрела широко раскрытыми глазами в темноту.

Мерно тикал будильник. Лунный свет едва освещал стол, заложенный тетрадями и книгами. Оля смотрела на зеленые искры раздробившегося в окне лунного света и думала о том, как холодно сейчас путникам, которых ночь застала в пути. Неожиданно вспомнила о Журбе. «Холодно ему сейчас там, в тундре. Тоскливо, наверное. А хороший он, очень хороший. Вот полюбить бы такого… — Оля замерла, как будто чутко прислушиваясь к самой себе. — Нет, это что-то совсем, совсем другое, когда знаешь, что любовь живет в тебе».

Оля закрыла глаза, приложила ко лбу руки и долго лежала неподвижно, будто снова и снова пытаясь погрузиться в себя и понять — чем же богата ее душа, какие волны зыбятся в ней, зреет ли там буря, через которую должно пройти каждое молодое сердце? Непонятное ощущение, похожее на пьянящую дрему, овладело девушкой. Словно Оля ждала, что ее вот-вот пригреет первыми лучами восходящего солнца и она откроет глаза и тут же поймет что-то такое, отчего и качнется, замирая, ее сердце навстречу другому сердцу.

«А может, этого у меня никогда и не будет? — вдруг спросила себя Оля, подымаясь над кроватью. — Может, я такая вот… ненормальная… с душой-пустоцветом? А может, если бы я была где-нибудь там, в городе, в институте, где так много молодежи, то уже встретила бы его?..»

Оля снова уронила голову на подушку и чисто по-детски, уютно подложив вложенные одна в другую ладони под щеку, снова закрыла глаза. И перед ней опять встал Журба. Оле вдруг вспомнилось до мельчайших подробностей, как она однажды на учительской конференции крепко поспорила с Владимиром из-за одной прочитанной книги, Владимир тогда сумел доказать ей, что она не права. С каким трудом она нашла в себе силы, в присутствии всех любопытных, прислушивавшихся к их спору, признать свое поражение и как смутился от этого Журба.

Представив себе всегда улыбающееся и в то же время как-то по-своему серьезное, с чувством собственного достоинства лицо Журбы, Оля вдруг села на кровати и тихо сказала:

— Письмо ему написать, что ли?

Солнцевой стало очень хорошо от мысли, что у нее есть товарищ, которому хотя бы в письме могла рассказать о самом сокровенном. Не задумываясь, девушка соскочила с постели, зажгла лампу и, накинув халат, принялась писать письмо.

«…И знаешь, Володя, я хорошо понимаю Тэюнэ. Она уйдет от Иляя, обязательно уйдет. Он потерял на нее свое право. Да скорее всего он никогда не имел на нее этих прав. У нее такая глубокая, человеческая душа, она так рвется ко всему новому. Она у меня лучшая ученица на ликбезных занятиях. Вот я порой ее сравниваю с Тимлю. Какие это разные люди. Тимлю страшно пассивна, она еще спит. И нужно немало, видно, усилий, чтобы по-настоящему разбудить ее. А Тэюнэ смело рвет вековые оковы старых обычаев. В ней уже очень сильно высокое самосознание советской женщины, которая хочет любить, работать, жить, а не просто существовать!

Я знаю, ты скажешь, что Иляя тоже надо тащить вверх. Да, это правильно, и его тащить вверх надо, но пока вот именно, к сожалению, тащить! А Тэюнэ сама идет, и не просто идет, — бежит, а Иляй хватает ее за ноги, назад тащит! Я как советский человек, как учительница, как просто женщина не могу оставить Тэюнэ один на один со своей печалью!»

Где-то за окном послышался скрип парты. Оля не донесла перо до чернильницы.

«Может, это Петр Иванович приехал?» — с радостью подумала девушка. Нарта проехала мимо. Оля еще мгновение прислушивалась к тишине ночи и вдруг как-то по-особому остро почувствовала себя одинокой. Она осмотрела комнату, как бы разыскивая кого-то, чтобы не оставаться в одиночестве, привычно остановила свой взгляд на портрете брата.

Сколько раз вот в такие минуты одиночества, когда в окно смотрелась холодная полярная ночь, она брала в руки этот портрет, и ей становилось легче. Тогда они были вдвоем. Тогда пусть в воспоминаниях, но он входил в ее комнату, как самый живой из живых, со своим заразительным смехом, неиссякаемыми шутками. Тогда он входил к своей любимой сестре с ласковым и необыкновенно умным взглядом больших серых глаз под высоким выпуклым лбом, за которым было столько дерзких планов на будущее и столько светлых, горячих мыслей о жизненном пути настоящего человека. Как самому близкому другу, он говорил ей о своей любви к ее подруге Зое.

— Человек не может трудиться, жить без любви, потому что природа одарила человека способностью любить так же, как и способностью мыслить, — убежденно говорил он, чуть наклонив лобастую голову вперед. — И если человек не хочет знать, что такое настоящая любовь, — это ущербленный человек, это обворованный самим собой человек, — с юношеской запальчивостью продолжал Виктор и вдруг, схватив сестру за руки, начинал кружить ее легко и быстро, словно в руках у него была пушинка.

Вот таким входил к ней в воспоминаниях ее брат, друг еще совсем недавно, когда Оля пыталась освободиться от гнетущего чувства одиночества. А сейчас…

Оля всмотрелась в портрет Виктора и вдруг совершенно отчетливо представила себе глаза его закрытыми, закрытыми навсегда. Девушка чуть вскрикнула, поднесла руку ко рту, осмотрелась вокруг. В окно по-прежнему заглядывала холодным безучастным оком луны полярная ночь. Оля упала на кровать лицом в подушку. И вот уже перед ее глазами брат лежит, вытянувшись во весь рост, со сложенными руками на груди, и над ним развеваются полковые знамена с черными траурными лентами.

— Нет! Нет! Нет! — вырвалось у нее. Но тут же, беспощадная в своей трезвости мысль, что это вполне могло случиться, что это уже случилось с десятками, с сотнями тысяч советских людей, совершенно ее обессилела.

Долго плакала девушка, а легче ей не становилось. Полярная ночь по-прежнему смотрелась в окно, на этот раз уже далекими, перемигивающимися звездами.

14

После уроков Оля обежала весь поселок, особо задержалась в семьях комсомольцев-охотников, подробно выспрашивая, как одевают их, как собирают на охоту, даже как кормят.

Жена Рультына, молоденькая, кокетливо разнаряженная в бусы, серьги, браслеты, долго и терпеливо отвечала на вопросы Оли, потом обиженно надула пухлые губки и сказала:

— Ты что, думаешь, что у Рультына такая плохая жена, что и еду не может ему приготовить?

— Не обижайся, Айнэ, — мягко попросила Ольга. — Я комсорг и поэтому должна о своих комсомольцах заботиться, они фронтовое задание выполняют.

В яранге Иляя учительница задержалась недолго. Узнав, что Тэюнэ ушла к капканам, Оля укоризненно посмотрела на хозяина, приложила руку к его лбу и вполне авторитетно, с сознанием, что она здесь считается признанным доктором, сказала:

— Ты, Иляй, был здоров еще три дня назад. Я это по голове твоей чувствую. Принимайся за охоту. А то, смотри, как бы Тэюнэ не обогнала тебя на охоте, посмешищем на весь район станешь.

— Не обгонит, — обиженно насупился Иляй. — Вот подождите, как встану на ноги, тогда не только всех янрайцев, но и всех илирнэйцев обгоню, — не очень уверенно погрозился он.

— Ого! — воскликнула Оля. — Сейчас же по всем домам и ярангам слова твои передам.

— Зачем? Не надо! — испуганно встрепенулся Иляй.

— Передам, передам! Потом только попробуй плохо охотиться! — уже с улицы кричала Оля.

К вечеру поднялась пурга. Солнцева снова побежала в ярангу Иляя. Узнав, что Тэюнэ еще не вернулась домой, Оля забеспокоилась и строго наказала, чтобы Иляй немедленно пришел к ней, как только Тэюнэ вернется с охоты.