Быт Бога
Шрифт:
Мать от калитки, в деревне было, кричит собаке на дорогу:
–– Веник! Веник! – Дескать, опасно там, много машин.
Ну, тот, на зов-то, и побежал к ней через шоссе…
Зачем меня родили?..
Я встал – теперь тягуче встал, стыдясь своих простейших движений.
Долго пил из холодного, с тумбочки, чайника.
Долго потом смотрел на тусклую искривленную комнату на боку стального чайника… Слёзы текли свеже-горячие, только что родившиеся где-то… Со школы из самовара чай не струйкой наливал, а кран выдернув – и так в жизни, думал,
И я увидел то, что давно уже не хотел увидеть: не разводы на потолке это – а, вон, глаз и глаз, нос, рот…
И – в дрожь, как в некую хладную влагу, на миг окунулось всё тело моё… Потом стали мелко дрожать то живот, то икры ног…
Лик потолочный словно бы только чуть, как на фотобумаге, проявилось – размытые черты, – но видел я его уже сколько-то, в чём не сразу себе, мне, признавался… смотрел на него уже сколько-то… И он уже… смотрел на меня…
Один, и – один…
Ваня?.. Ваня!.. Всегда он, со школы, модное, самое модное на себе носил… А это ведь страшно: модный – в деревне!.. Беспощадно он был моден, беспощадно ко всем…
Ведь нет мира, который просто мир, а – не чей-то, не чей-то.
И смело сказал я тут себе, что глаза те, что чуть искоса на меня глядят, теперь всегда будут на меня глядеть.
Смело и рывками – под глазами этими не солгать! – ярко и пестро стали меняться передо мной мои мысли-картинки…
Нету мира, что просто мир.
В колонии "малолеток", на втором ещё курсе, лекцию, что ли, я читал – в бывшем, конечно, монастыре… В зал низкий большой сводчатый гусеницей – чёрной гусеницей, с белой, от лысых голов, спиной, заползать стала вереница отроков… мальчиков, мальчишек… с белыми ярлычками на груди… заполнять стала скамьи, начиная выстраданно-строго, с крайнего места на первой скамье… И – молчаливо!.. А те, что в форме, стояли и стояли – молчаливее были даже молчаливых.
Я же, с двумя ещё студентками, на сцене сидел – перед чёрной толпой, усыпанной белыми головами…
Студентка прилежная стала, слышал я, чётко чёрно-белому залу о "сторонах состава преступления"… Собрала, я видел, на руке свои, её, три пальца вместе, махала этой её рукой внушающе возле её головы – словно всё не попадала щепотью в её лоб…
Зал – ждал…
Говорила Прилежная для примера:
–– Итак, А убил Б из ревности…
И вопрос, после доклада, из чёрно-белого зала один только был:
–– Сколько ему дали?..
А мир – и мой, и чей-то другой, – если он не знает, что он – мир, страдает часто болезнью вхожести. Вхожести.
Раньше, года полтора тому, сидел я в кабинете с другим, со "стариком" – и к нему приходил-заходил-заглядывал изредка мужичок молодой, приятель его, что ли, по рыбалке – с бутылкой, конечно… Мне и задалось: а почему бы… не наоборот?!.. Вот бы следователь тот – или я! – и зашёл бы куда "просто так"-то!..
Или ехал я как-то с Клавой в троллейбусе, сидели рядом – и вдруг Клава задрала полу пальто её женского – показала
мне юбку её милицейскую:–– Пятно тут еле отстирала!
И в троллейбусе сделалось дисциплинированней.
А "люди" – тем бы хоть чуть стать вхожими или – будто бы вхожими… Пенсионер один – с выражением на лице, как ещё у алкоголиков, вечной справедливости – ни с того ни с сего принялся рассказывать мне, что у него в филармонии, где он настройщиком, завелась в трубе органа летучая мышь… Женщина другая в коридоре вдруг пристала ко мне:
–– Ты хоть отдохни, покури!
Стыдно, как спохватишься, вдруг становится – неужель к какой-то экзотической профессии причастен?..
Картинки-мысли, картинки-мысли…
И – боялся вспомнить даже… Ваня… Ваня ведь хотел когда-то стать… следователем!.. И он, школьник-выпускник, в городе самостоятельно купил себе плащ – светлый, как в интересном кино-то… Отец потом в этом плаще, из грубого брезента с капюшоном, – в светлом зато – только за грибами и ходил…
В Области, в прокуратуре областной, собачка Липка бродит, как уставшая, по этажам тихим – тихая, кроткая. Носят ей "работники" того здания жрать из дому.
Хоть она и не знает, где она, – с содроганием вижу, как она, скалясь, жует, глотает, облизывается…
И я – вхожий?..
Разве – в самого себя…
Задрожало снова всё целиком моё тело… тело, которое моё…
Внятные послышались голоса: сначала – начальника, потом – девицы, потом – друга.
–– Вот и иди в свои адвокаты!
–– Вот и иди к той спокойной!
–– Вот и иди к своим идеям!
А – то!..
Покуда я не понимаю, что я в мире, который – мой, я делаю то, что… можно. То, что можно.
Якорь не бросил нигде, ни с кем, ни в чём.
Потому что не бросил его в себе, во мне.
Вот нет, бывало, у меня курить – и ни за что не побегу, не надо, нарочно в магазин, а лежит пачка на виду – возьму, хочу или не хочу, и закурю, ведь – можно!.. Нету денег – и не думаю о них, а появятся – куплю то, о чём и балуясь не мечтал: просто – можно, можно!..
А если б у меня – вдруг – было оружие?.. А если б у меня – вдруг-то – была… власть?..
Жизнь это – можно, жизнь это – можно!
Страшновато мне давно поднять глаза, страшно смотреть по сторонам, ещё страшнее – видеть…
Зато – далось!
На "полиграфе" – на полиграфкомбинате был. Машина там есть такая… о, какая… для обрезания бумаги. На толстую пачку газет, на железном столе, вылезает сверху нож – длинный, блестящий… медленный… металлический… Он вниз и чуть вкось – и пачку толстенную обравнивает, как масла мякоть… Так нож тот идёт вниз тогда лишь – лишь тогда, когда с другого края стола нажмут на две кнопки и – одновременно, руками двумя, руками обеими, притом – разведёнными: кнопки так и устроены отдалённо друг от друга… чтоб существу с двумя руками нельзя было изловчиться нажать на обе кнопки пальцами руки одной, и вторая рука оказалась бы свободной…