Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Помню, одна здешняя дама, прекрасная во всех отношениях, до того растерялась, что выдала ему следующий перл:

– Не пущайте меня, Иосиф.

– Да я вас лучше скушаю, – мгновенно отреагировал тот, кого она назвала именем, которое я избегаю в этом тексте употреблять.

И облизнулся.

Того хуже было в классах.

Чтобы Артем был одинок в своем неприятии стиля ИБ, никак нельзя сказать. Даже его домашняя заготовка для затравки и знакомства – «Прежде чем я закончу это предложение, вы поймете, что английский не является моим родным языком» – далеко не у всех вызывала замышленную реакцию именно ввиду ее натужности. Само его обращение к классу – boys and girls – не просто было за пределами политкорректности, то есть принятого в колледжах хорошего тона – но еще и коробило нервно-вкусовые окончания слушателей. Так обращаются к собакам – не к людям. Даже то, что, несмотря на категорический запрет, ИБ дымил в аудитории, стреляя сигареты у студентов, кого смущало, кого раздражало и никого не умиляло. Коробило его самодовольство и высокомерие – профессорство было для него еще одной формой самоутверждения, а студенты со школьной скамьи привыкли к равным с учителем отношениям. Его деление студентов на фаворитов и аутсайдеров казалось оскорбительным. Многие не выдерживали и бросали его курсы. Кто оставался, метался между отчаянием и надеждой.

Когда одна студентка (тоже, кстати, русская), рыдая, все ему прямо высказала, он ответил, что тоже в отчаянии – от их невежества, бескультурия и варварства. И хихикнул:

– Распалась цепь, но живы звенья, – поставив плачущую студентку в тупик.

Женщин в истерике терпеть не мог. Вообще, право на проявление сильных эмоций было его личной прерогативой.

– Законченный монологист, – жаловался Артем. – Разучился говорить по-человечьи. Истина в кармане, вещает и изрекает, пренебрегает чужим мнением. Профессор никакой, а на гуру не тянет, несмотря на претензии. И вечно опаздывает, – добавил Артем.

Как-то предложил студентам латинских поэтов, с которыми им следовало ознакомиться.

– Надеюсь, вы слышали о таких… – и перечислил пару-тройку имен.

– А вы почему не записываете, Артем?

– Потому что и так знаю.

– Вы знаете Вергилия, Горация, Проперция и Овидия?

– А также Катулла, Марциала, Федра, Персия, Ювенала, Тибулла…

– Стоп! Вы их читали по-русски?

– Нет.

– По-английски? – еще больше удивился профессор Доуэль, который сам знал римских авторов исключительно по русским переводам.

Артему ничего не оставалось, как признаться:

– По-латыни.

– Вы нас разыгрываете, Артем! – и расхохотался.

Артем молчал.

Класс замер. Дело принимало серьезный оборот. Таинственность предмета спора еще больше усиливала интерес к нему. Класс следил за поединком – на правах античного хора, без права на вмешательство.

– Может, вы нам что-нибудь тогда прочтете из классиков на их родном наречии?

– Кого именно?

– Да хоть Вергилия.

– Из «Буколик», «Георгик» или «Энеиды»?

– Ну, уж это на ваш выбор.

Артем стал читать. ИБ перебил его на четвертой строке и сказал по-русски:

– Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, образованьем, слава богу, у нас немудрено блеснуть. Вместо того, чтобы забивать нас своей эрудицией и вызывать комплексы, переведите-ка лучше, Артем, эти бессмертные строки на английский.

Что Артем и попытался сделать, но профессор снова перебил его, сказав, что это кощунство переводить Александра Сергеевича таким корявым и примитивным английским.

Оба позвонили мне вечером и наябедничали. И оба говорили о нуворишестве друг друга. То, что сказал Артем, мне не понравилось своей спесью:

– Чтобы говорить о латинских авторах, их надо читать в подлиннике.

– А как насчет французских, немецких, китайских и прочих? Ты отказываешь нам в праве суждения о том, что тебе известно лучше, чем нам?

– Я говорю о преподавании. Профессор должен знать больше студента. Иначе не имеет смысла ни тому, ни другому.

Тем же вечером позвонил профессор:

– Твой Артем… – начал он.

– Не мой – сам по себе, – отмежевалась незнамо зачем и тем самым развязала профессору руки. Имею в виду язык.

– Тем более. Проблема даже не в том, что не-твой Артем давит и подавляет, а в том, что отбирает у меня будущее. Пришлось поставить на место.

– Ты с ума сошел.

– Пусть не выпендривается.

– Выпендриваться можно только тебе?

– Ночная кукушка перекричит дневную, да?

Вот тут до меня и дошло, что я – главная причина их распри.

– Будет буря – мы поспорим, – и шваркнул трубку.

Бури долго ждать не пришлось.

Второй скандал – по поводу длиннющего списка мировой литературы, обязательного для чтения – от «Махабхараты» и «Гильгамеша» до Карла Поппера и Октавио Паса. Артем до сих пор уверен, что ИБ и половины не прочел из рекомендованных им книг. На обсуждении мой бойфренд, понятно, ни словом не обмолвился об этом, но высказал ряд суждений по существу: почему в списке нет Монтеня, Толстого, Пруста, Джойса, Набокова? почему Саккетти, а не Боккаччо? почему Элиас Канетти представлен старомодным трактатом «Толпа и власть», а не нобелевским романом «Ослепление»? Лоренс Штерн – «Тристаном Шэнди», а не «Сентиментальным путешествием»? Достоевский – «Бесами» и «Записками из подполья», а не «Преступлением и наказанием», «Идиотом» и «Братьями Карамазовыми»? почему в шекспировом реестре отсутствует «Король Лир»? почему, наконец, из австро-евреев не первоклассные Кафка, Цвейг, Артур Шницлер и Бруно Шульц, а скромноталантливый Йозеф Рот с «Маршем Радецкого» – не потому ли, что сюжет разворачивается в Бродах, откуда родом все Бродские? Слово за слово (Толстой устарел, Джойс нечитабелен, Набоков претенциозен, «Король Лир» – вещица так себе, кто такой Шницлер – первый раз слышу и проч. и проч.), спор начал зашкаливать в скандал. Оба были на пределе, зато слушатели – в отпаде.

– Не вы один решаете, что читать и что не читать, – сказал Артем.

– А кто еще?

Встал из-за стола и с портфелем под мышкой, потухшей сигаретой в одной руке и чашкой с остывшим кофе в другой покинул аудиторию.

Наконец, они схлестнулись из-за Мандельштама. By proxy. То есть заочно.

ИБ разбирал гениальное «С миром державным я был лишь ребячески связан…» по косточкам – по строчкам, по словам и даже (гипербола Артема) по буквам.

– Музыку он разъял как труп, хотя для патологоанатома недостаточно образован. Самоучка и дилетант! – припечатал Артем.

– А бэкграунд? В Питере у него был большой опыт работы с трупами – вкалывал в морге.

Что говорить, в его лекциях присутствовал некий буквализм, чего совсем не было в его разговорных эскападах. «Ну, занудил», – подслушала я как-то реплику одной его студентки и приняла на свой счет – так мне было за него тогда обидно. Было это еще до появления Артема. Как профессор был неузнаваем, будто подменили: другой человек, чем тот, кого я знала близко и сызмала. По большому счету, профессорство – тем более, критический анализ – ему не давались, хоть он и публиковал свои лекции в виде эссе и собирал в книги, но сам цену им знал и отзывался пренебрежительно – что из-под палки, ради денег и карьеры, дабы держаться на плаву. Делал исключение только для двух лирических очерков про детство. Считай, стихотворения в прозе. Он так и не нашел свой преподавательский стиль, чувствовал себя не в своей тарелке, часто повторял, что глупеет, учительствуя:

– Отдаешь студентам остатки своего разума, а взамен получаешь их глупость и невежество.

Для литературных разборов ему катастрофически не хватало систематического образования. Не говоря уж о том, что ему было трудно сосредоточиться на чем-нибудь, окромя самого себя, с годами его эгоцентризм приобретал характер полной отключки от внешнего мира. Его литературоведение – странная такая комбинация наукообразного шкрабства и дилетантского мудрствования.

Вот именно: от лукавого.

С Мандельштамом он превзошел самого себя, разгадывая его стихотворение, как кроссвород, по пути начисто утратив его смысл и мощь. Студенты скучали, а Артема как человека импульсивного трясло. Лучше бы он прямо тут же и вытряс свое несогласие, но он – памятуя мой совет избегать скандалов – сдержался, затаился и только потом выплеснул свое несогласие в письменной форме. Результатом его трясучки и была курсовуха по Мандельштаму, где Артем дал себе волю и, не опускаясь до спора и даже не упоминая ИБ, написал об этом стихотворении сам.