Быть русским
Шрифт:
Несомненно, КГБ не простило мне годы близости с Дмитрием Дудко. Из гонений, которые испытали люди его окружения, мне выпала лишь малая доля. Но и этого хватило, чтобы моя жизнь в СССР оказалась перечёркнута жирным крестом. Он молился за всех низвергнутых властью на дно жизни. Его последнее благословение в бывшей церкви святой Татьяны я воспринял как прощальное, накануне нового отъезда на Запад, как мне тогда казалось, окончательного. Железнодорожный билет до Женевы был уже куплен на пятое марта.
Весна в Швейцарии
В январе 1992 священник Александр Шаргунов познакомил меня с профессором Патриком де
– Позвоните, вы ведь французский знаете. Он какую-то группу набирает для обучения. Только осторожнее с ним, наверняка это какая-то экуменическая затея. Вот телефон в его гостинице, сошлитесь на меня.
Вечером мой звонок сразу застал его в номере. Де Лобье выслушал внимательно и дружелюбно. Подтвердил, что собирает группу православной молодёжи для университетского спецкурса по изучению западного христианства. Объяснил, что зачисления в группу, нужно написать по-французски краткую автобиографию, упомянуть о религиозных убеждениях, образовании и сфере интересов. Я предложил встретиться вечером следующего дня.
– Ну, если вы успеете всё приготовить, буду ждать вас завтра в шесть часов в восточном холле гостиницы «Россия».
Опознать его оказалось просто. В пустынном зале рядом с барной стойкой одиноко сидел перед чашкой кофе и раскрытой папкой с бумагами человек с худым горбоносым лицом и крупным морщинистым лбом. Я окликнул его по имени. Профессор привстал из-за столика, приветственно тряхнул мою руку, пододвинул стул и подозвал официанта. Я перевёл:
– Ещё кофе и… и чай с лимоном. Всё!
Улыбающиеся карие глаза пристально вглядывались в меня в течение всего разговора. Собеседник одобрительно кивнул, услышав имена Дмитрия Дудко и Александра Меня, вздохнул при упоминании о КГБ, покачал головой после рассказа об исключении из аспирантуры МГУ и Института искусствознания:
– Ужасное было время. Вы ещё один свидетель.
Минут десять он расспрашивал меня о русском православии, отношении к церкви, о некоторых общих знакомых в Москве и Париже – Аверинцеве, Игоре Виноградове, Каррер д?Анкосс – и моём проекте возвращения верующим важнейших святынь.
– Рад был познакомиться! – он поднялся из-за стола. – Я посмотрю вашу биографию и на днях позвоню.
Через день де Лобье торжественно сообщил по телефону:
– Ваше досье принято! Поздравляю! В посольстве Швейцарии вам выдадут визу на три месяца, с марта до мая. Расходы на дорогу оплатят в Женеве. До встречи!
25 февраля я получил швейцарскую визу с марта по май и решил не лететь, а ехать поездом, увидеть Европу не с неба, а с земли. Поезд из Москвы до места ходил лишь раз в неделю, на ближайшую субботу билет я купить не успел. Его продавали за доллары, мне нужно было поменять рубли и отстоять длиннющую очередь.
Уезжал я утром 7 марта. Мама пришла меня проводить на Белорусский вокзал, увидела у вагона «Москва – Женева» и обняла.
– Опять уезжаешь! Теперь в Швейцарию… – прижалась к плечу, чуть слышно охнула, затем вынула из сумки пакет с домашней едой. – Не вздумай отказываться!
Я и не думал. Вдруг понял, что съедобной чепухи, которую я купил в дорогу, мне явно не хватит:
– Спасибо, мам! С едой ты точно угадала.
Прощальный разговор всегда ни о чём, родные души расстаются на краю неизвестности. Для тихой боли слова – лишь лёгкий наркоз. Я боялся, что мама заплачет. Нет, она, поджав губы, лишь смотрела мне в глаза.
Этот взгляд из детства, совсем забытый, прорвался через десятилетия.– Мама!
Наверное, я улыбнулся. От печали. Никто о ней не должен был знать, особенно она. Но именно она-то, всё-всё знала.
– Будь умницей, сыночек, береги себя там. Пусть Бог тебе поможет!
Когда-то это слово было запретным в нашей семье. Родители боялись за меня, но от гэбистов уберечь не смогли. Я всё потерял, а мама обрела веру. Да нет, она всегда была верующей, только вида не подавала. Проводник попросил пройти в вагон. Несколько весёлых мужчин загасили сигареты и аккуратно бросили на пути между вагонами, полнотелые дети и жёны засеменили внутрь. Их никто не провожал, а у соседних, обычных вагонов толпились и шумели люди.
Мы обнялись и поцеловались, как-то вскользь, обыденно, будто к вечеру я вернусь.
– Не волнуйся, мам. Ты же знаешь, я не пропаду. Буду писать… Ты себя береги, слышишь! До встречи! – я отступил спиной в дверь вагона.
Проводник тут же захлопнул его перед моим носом и скрылся. Через стекло я увидел, как мама трижды осенила меня крохотным воздушным крестом. Я сделал то же самое, послал ей поцелуй и, так же как она, замахал ладонью. Мама шагнула вслед за поездом, быстрее, ещё быстрее, смахивая слёзы и быстро помахивая рукой над головою. Её скрыли другие люди, человеческая цепочка стремительно побежала назад. К глазам поднялась тяжёлая муть.
Я уезжал в одиночество. Двенадцать последних лет непостижимая судьба обгладывала мою жизнь, а затем выплюнула в будущее без жены и детей. В России у меня остались мама, несколько друзей, пустая квартира, недописанные книги и мечта о возрождении православной культуры.
Дорога утешает. Особенно дальняя, неизвестная. Её сбивчивая речь звучит сквозь рёв встречных поездов, грохот мостов и стук колёс: «подожди, подожди, подожди, подожди…» Нетерпение безрассудно, иногда смертельно, как прыжок на полном ходу. Томиться на полустанке или нестись вперёд – какая разница. Придёт время, и всё изменится вокруг и в душе. Останется лишь самое насущное. Об остальном не стоит жалеть.
Я развернул мамин пакет: варёная картошка с укропом, две «ножки Буша» и любимое с детства печенье с вареньем «уголки». Потратилась, конечно. Всё стало дорого – до потемнения в глазах. Никого я не любил, как её, не было ближе неё. Как она будет жить? Как все. Как девушкой жила в войну. Я покусал губы и прошёл в своё купе.
Все прежние годы спальные вагоны с заграничной литерой «L» я видел только снаружи. Приземистые, с округлыми крышами, в советских поездах они выглядели неприступными иностранцами. И моё и соседнее купе пустовали, никого не было в коридоре, никто не курил в тамбуре. Двери в другие вагоны оказались заперты. Я вернулся назад и уселся к окну. Подозрительно любезный проводник забрал у меня паспорт, предложил чаю, принёс, махнул рукой:
– Потом рассчитаемся.
И удалился. Разговорились с ним мы лишь за границей, утром, когда наш вагон разительно опустел.
– Скажите, я что один в вагоне остался?
– Нет, ещё два купе полных, – он внимательно глянул на меня, как и полагалось таким людям в прежние годы. – А что?
– Первый раз за границу поездом еду. Скажите, далеко от Москвы до Женевы?
– Считайте больше двух суток. На польской границе под утро долго стояли, вы, видно спали. Ну, и ещё остановки будут. В Базеле пересадка часа два продлится, а то и больше.