Бытие и сущность

Отсюда уже ясно, каким образом такое видение бытия может сказаться на интерпретации реальности, данной в опыте. Мир вещей предстаёт по-разному в зависимости от того, мыслим ли мы его как реализацию сущностей, извечно познаваемых обладающей существованием высшей Сущностью, или как реализацию сущих, извечно познаваемых высшим Существующим, сама сущность которого в том, чтобы существовать. Этим решается всё. Вот почему сделанный выбор с необходимостью затронет не только истолкование реальности в целом, но и нашу общую концепцию философского познания. Как справедливо замечает Э. Хокинг, есть философии, которые начинают с допущения, а есть философии, которые начинают с усмотрения. Та философия, к которой естественно ведет наше понимание сущего, несомненно принадлежит к доктринальному семейству тех философий, первым актом которых является не допущение, а усмотрение. Причем само это исходное решение не есть допущение: ведь единственным оправданием допущения, на которое может сослаться философия, служит именно то, что допускаемое не есть видимое. Кто принимает допущение, тот мыслит; но кто видит, тот познаёт. И если приходится признать, что разработка реального знания не ставит никаких пределов мышлению, то не менее верно и то, чему нас учит история науки: эпохи теоретических спекуляций не производят никакого знания, пока случайно или с помощью определенной технологии их результаты не будут подтверждены чувственным восприятием, которое иногда называют моментальным фотоснимком.

Философия, включая метафизику, должна была бы отвечать тем же требованиям, т. е. начинать с видимого и заканчивать видимым. Должна хотя бы в той мере, в какой она претендует на знание. Великолепные системы идеалистов, по праву именуемых «великими мыслителями», принадлежат скорее к царству искусства, чем философии. Чтобы написать свои сочинения, авторы этих систем должны были отказаться от попыток познания и полностью предаться творчеству. Практический успех их воли к созиданию подменяет у них усилие верификации, к которой всегда стремится познание в собственном смысле. Вовсе не случайно Германия одновременнно является страной великих идеалистических систем и великой музыки. Фихте, Шеллинг, Гегель, Шопенгауэр могут взять практически любую метафизическую тему и развернуть ее в целый мир с такой же непринужденностью и красотой, с какой пишет фуги Бах. Но Бах прав, потому что цель искусства — творить; а Гегель неправ, потому что цель философии — познавать. Как и наука, философия не может быть системой: ведь всякое систематическое мышление начинается с допущений, в то время как философия, будучи знанием, должна начинать и заканчивать усмотрением.

Такое понимание сущего и метафизики уже предлагалось начиная с XIII в. Но любопытно проследить, сколь многие философы его приняли. Парижский магистр Бернар Ломбардский говорил около 1327 г.: «Есть два мнения [о сущем]: первое — св. доктора Фомы, который утверждает, что во всех сущих, кроме Бога, существование отлично от сущности; второе — единодушное мнение всех остальных парижских ученых, утверждающих обратное» [1107] . Но даже если не принимать это свидетельство буквально, приходится признать, что такое понимание сущего редко встречается в истории метафизики. Настолько редко, что многие из так называемых «томистов» молчаливо отрекались от него и даже порой открыто опровергали; а некоторые из них доходили до заявлений, будто и сам Фома Аквинский никогда не учил ничему подобному.

[1107]

«Est duplex modus dicendi: primus est doctoris sancii Thomae, qui ponit quod in omnibus citra Deum differt esse ab essentia; secundus est omnium aliorum concorditer parisiensium, qui ponunt oppositum». Цит.: Koch J. Durandus de S. Porciano, Beitr. zur Gesch. der Phil. d. M.-A., vol. XXVI, I, p. 330. Ср.: Meersseman G. Geschichte des Albertismus, vol. I, Paris, R. Haloua, 1933, p. 31.

Но если мыслить сущее иначе, от него остается лишь пустая шелуха. Так зачем же философам выбирать столь бесплодное понятие в качестве первого начала познания? Более чем естественно, что большинство из них полагали в качестве первопринципа не понятое таким образом сущее, а какой-либо из его частных аспектов. И любой их них действительно был предпочтительнее, так как при всей своей абстрактности его понятие заключало в себе хоть какое-то содержание.

В начале нашего исследования мы задали вопрос: коль скоро сущее, или бытие, является первым объектом человеческого разумения, как случилось, что множество философов отказываются видеть в нем первое начало философии? Объяснение коренится, несомненно, в тенденции человеческого рассудка стерилизовать бытие, сводить его к условию некоторой абстрактной сущности. Везде, где возобладала такая тенденция, бытие еще остается формальным правилом всякого рационального мышления, но перестало быть принципом познания; короче говоря, оно перестало быть для познания «началом». Возникает вопрос: не есть ли непрестанное противодействие реальности движению мысли, которая, как показал Э. Мейерсон, спонтанно идет от тождества к тождеству, — не есть ли оно производная форма от того противодействия, которое существование оказывает бытию чистого понятия? Ведь если верно, что бытие сущности есть область «тождественного», то бытие существования обеспечивает триумф «иного». И коль скоро мы отказываемся объяснять с помощью существования непрестанные вторжения этого «иного» в лоно «тождественного», нужно либо подвергнуть его отрицанию, либо объяснить с помощью какого-то другого принципа. Если мы признаём, что существование представляет собой конститутивный элемент бытия, то пустоту, которая образуется в бытии в результате его изъятия, нужно чем-то заполнить. Но ничто другое нельзя подогнать к этой полости с абсолютной точностью, и потому в искалеченном таким образом бытии всегда остается нечто, в чем оно само не может дать отчета. Хроническая болезнь, от которой страдает метафизическое бытие, — это не существование, а болезненная тенденция к утрате существования. Следовательно, восстановить существование на том месте, которое по праву принадлежит ему в бытии, — значит выполнить первое условие, необходимое для восстановления самого бытия в качестве начала метафизики.

Разумеется, здесь нет никакого философского новшества; но есть выведение фундаментальной истины из забвения, которое длилось слишком долго. Опираясь на нее, философия воздала бы должное всем метафизическим открытиям, уже сделанным в прошлом. Она согласилась бы с Парменидом в том, что бытие, сведенное к чистой сущности, сливается с чистым концептуальным мышлением. Она согласилась бы с Платоном в том, что эссенциальность сущего есть самотождественность сущности, которая его конституирует. Она согласилась бы с Аристотелем в том, что субстанция есть акт и исток действий, в соответствии с видовой определенностью субстанциальной формы. Она согласилась бы с Авиценной в том, что существование есть определение, которое выпадает сущности в силу ее причины. Наконец (и главным образом) она согласилась бы с Фомой Аквинским в том, что существование приходит к сущности совершенно особым образом — не как некоторое акцидентальное определение, но как ее высший акт, т. е. как причина и ее бытия, и ее действий. Что касается метафизических учений, с которыми философия не смогла бы согласиться, она по крайней мере сумела бы понять, чем объясняется их возникновение и почему каждое из них пошло своим путем. Познание сущего предполагает более чем реальные трудности, связанные с самой его природой. Сталкиваясь с элементом реальности, не доступным концептулизации, человеческий рассудок испытывает непреодолимое влечение к тому, чтобы если не уничтожить этот элемент, то по крайней мере заключить его в скобки, дабы мышление могло уверовать, будто не нуждается в нем для своего обоснования, и сделать вид, что его вовсе нет. Карл Ясперс совершенно прав, когда говорит, что «всякая философия является философией в силу своего источника, который, будучи источником, никогда не становится ее адекватным объектом». Ибо источник философии — в тех пластах, которые залегают глубже, чем сама философия. Но об этой истине философы размышлять не любят. Отсюда их непрестанные попытки заставить нас поверить, будто такого последнего источника нет, а если он и есть, то мы вовсе не имеем оснований беспокоиться о нем.

Тем не менее история философии свидетельствует, что принятие акта существования есть начало философской мудрости. И она не просто свидетельствует об этом как об историческом факте, но предлагает философии плодотворную тему для критического размышления. Нет такого момента в прошлом, которому человек не мог бы сообщить актуальность своего собственного настоящего, покуда оно длится. Критическое рассмотрение историко-философских данных приводит к выводу, что акт существования ни в чем не противоречит сущему, потому что он причина сущего; что существование ни в чем не противоречит сущностям, потому что только оно способно сразу и целиком ввести их в трансцендентное единство своего акта; что, наконец, суждение ни в чем не противоречит понятию, потому что все суждения берут начало в экзистенциальном акте того, что в первую очередь подлежит разумению: в акте бытия.

Подобная метафизика сущего сама по себе не связана с какой-либо сущностью, но непосредственно касается нашего подхода ко всем сущностям. Ибо хотя все они познаются путем абстрагирования, их абстрактный характер еще не влечет за собой их отрыва от существования. Такого отрыва не происходит никогда, если только эссенциализм не рассматривает сущности как абстракции абстракций. Только тогда они становятся enfia tertiae abstractionis (сущими третьей степени абстракции), но с этого самого момента они мертвы. Смешение или развод сущности и существования — две ошибки, равно фатальные для философии: и та и другая равно непримиримы с целостностью сущего; а она есть первое условие самого наличия объекта реального метафизического знания.

Ничто не свидетельствует об этом яснее, чем нескончаемый спор между философиями бытия и философиями становления. Нетрудно показать, что как становление наличествует только в виду бытия, так и бытие наличествует только в виду его становления. Нет никаких оснований для того, чтобы философии «ставшего» капитулировали перед философиями «становящегося». Но глубинное основание их непримиримого противостояния объясняется присущей им обеим ошибкой относительно самого сущего. Они не видят в нем ничего, кроме реализованной сущности. Но где найти место становлению в неподвижности сущности? Где найти место сущности в подвижности становления? Дело будет обстоять совершенно иначе, если, напротив, вновь интегрировать в бытие экзистенциальный акт, из которого проистекают (соответственно типу сущности, но со свободой, которая возрастает по мере восхождения по ступеням сущего) те плодотворные действия, благодаря которым каждый субъект постепенно одерживает победу над Ничто. Понятое таким образом бытие полагается в качестве единственного основания и того, что пребывает, и того, что преходит. И то и другое проистекает из одного акта, который превосходит их, потому что заключает в себе их обоих, и который может быть познан мышлением, хотя и не представлен. Только настоящая метафизика целостного бытия способна примирить историю и объективное знание, существование и сущность, время и вечность. Только на почве такой метафизики философия может задать вопрос, ответом на который служит религия. Столь же жадная до понятий, как и философия Гегеля; столь же тесно связанная с философом и человеком, как и философия Кьеркегора, эта метафизика не является ни абстрактно выстроенной системой, ни зашифрованным выражением одинокой экзистенции. Она прежде всего является мудростью, и ее собственная функция, какую она предназначает себе в порядке познания, заключается в том, чтобы обеспечивать все большую адекватность интеллектуального познания актуально существующему сущему. Это поистине бесконечное, однако не бесплодное усилие. Ибо хотя акт существования ускользает от любых абстрактных представлений, он тем не менее входит, благодаря понятию бытия, во все наши абстрактные понятия.

Заключение

Философское умозрение очень быстро пришло к тому заключению, что, если оно хочет подняться к своим последним рациональным предпосылкам, оно всецело зависит от познания объекта, который, можно сказать, входит во все прочие объеты: от познания бытия. Первым, кто вполне ясно осознал и выразил этот факт, был Аристотель. Именно он сделал отсюда вывод, что совокупность научных дисциплин должна быть увенчана высшей наукой — наукой о сущем как таковом, которая в силу своего «последнего» характера получила название «первой философии», или «метафизики». Более того, Аристотель выявил опаснейшую ошибку, которая то и дело ставила под угрозу первую философию: подмену сущего как такового, как объекта метафизики, одной из частных форм сущего. Но это предупреждение не было услышано. Быть может, в природе человеческого разума — оставаться бесчувственным к такого рода предостережениям. Блестящая эпопея истории отдельных наук действительно наводит на мысль, что всякий раз, когда разум открывал новый метод, позволяющий объяснить определенный род сущего, этот самый разум оказывался неспособным удержать власть над собственным открытием и отождествлял сущее как таковое с одним из его родов. В результате метод частной науки, призванный обосновать именно эту науку, возводился в ранг метода первой философии.

Достаточно бросить взгляд на историю философии, чтобы убедиться в постоянстве данного феномена. Философы средневековья не имели другой науки, кроме логики; поэтому они пытались строить метафизические и даже теологические учения, опираясь на собственно логические методы, словно бытие само по себе возможно отождествить с бытием разума. В XVII в., веке рождения современной математики, нашелся мощный гений, ставший одним из создателей этой науки и одновременно философом, пророчившим ее распространение на все знание в целом. Картезианство представляет собой эксперимент «большого стиля», который показал, что происходит с философией, если допустить, что материальное бытие как таковое — это бытие протяженного тела, и его нужно исследовать при помощи метода, прилагаемого к науке о числе. В XVIII в. Кант осознаёт философские импликации ньтоновской физики и реформирует философию таким образом, чтобы она могла обосновать и сам универсум Ньютона, и наше знание о нем. Немного позднее Огюст Конт решил, что создал наконец долгожданную науку о социальных фактах; в результате он преобразует философию с позиций социологии, как если бы законы социального бытия предоставляли нам верховную точку зрения на сущность бытия вообще. Но почти в то же время биология, открывшая понятие эволюции, вступает в эру глубочайшей реформы, какую она когда-либо переживала. И вот мы видим, как Спенсер (которому возражает и одновременно следует Бергсон) сводит науку о сущем к науке о законах изменчивости, а затем и к самой изменчивости. Этот экспериментальный ряд остается открытым, и нетрудно показать, как он продолжается в наше время, когда умозрения физики вводят философов в непреодолимый соблазн экстраполировать их на область метафизики. Так что нет никаких оснований думать, что когда-нибудь такого рода попытки прекратятся. Мы никогда не сумеем воспрепятствовать тому, чтобы создание или реформирование какой-нибудь частной науки немедленно не истолковывалось как окончательное создание или реформирование науки о сущем, т. е. метафизики. И тем не менее каждая такая попытка обречена на неудачу, ответственность за которую берет на себя метафизика. Причем берет в такой степени, что регулярно впадает в скептицизм и отчаивается в собственных начинаниях. Дело обстоит таким образом, как если бы история метафизики была историей науки, постоянно ошибающейся в отношении своего объекта.

Само постоянство этого феномена составляет проблему. В самом деле, кажется парадоксальным утверждать, что бытие есть первый объект человеческого разума, а значит, объект высшей науки; и что этот самый разум делает все, чтобы его избежать. Правда, такой объект является самым абстрактным из всех. Но разум не боится абстракций; он живет ими — или, во всяком случае, живет в них как у себя дома; и ничто не может доставить ему большего удовлетворения, как уверенность в том, что в самой сердцевине реальности пребывает чистая абстракция. Фактически понятие бытия упрекают не в том, что оно абстрактно до неуловимости, а в том, что оно абстрактно до пустоты. На таком уровне совлечения, где исключаются любые частные определения, мысль кажется пустой. И многие метафизики отказываются считать бытие объектом первой философии именно потому, что не видят, каким образом подобное понятие способно пролить хоть какой-нибудь свет на природу реального. И это не менее парадоксально. Ведь на первый взгляд кажется поразительным, что термин, по праву должный обозначать полноту реальности, фактически пуст. Бытие не может заключаться в бытии ничем. Переходя таким образом от истолкования бытия, которое кажется необходимым, к другому истолкованию, которое тоже кажется необходимым, но при этом противоречит первому, метафизическая рефлексия колеблется использовать это понятие и в итоге отвращается от него. Следовательно, тот факт, что многие философы подменяли неопределенное бытие одним из его определенных модусов, объясняется не только нашей естественной склонностью считать наиболее реальным наиболее понятное, но и, быть может, изначальной неопределенностью самого понятия бытия, позволяющей ему равно обозначать как самое абстрактное, так и самое конкретное из того, что имеется в реальности.