Бывают дети-зигзаги

Она встала и опустила китайский абажур. Босиком обошла меня, разглядывая с величайшим любопытством. Я не смел шевельнуться. Помню, что немного расстроился из-за того, что она не так молода, как я думал. С чего я взял, что она ровесница Габи?

— Не будь ничьим поклонником, мальчик, — сказала она. На лицо ее лег золотистый круг света. — Ни один человек не заслуживает того, чтобы ему поклонялись.

Она по-детски вытерла рот тыльной стороной ладони, перчаткой из чистого шелка.

Я подумал, что такая женщина — знаменитая, любимая зрителями, гениальная — не может быть несчастной.

— Проклятая работа, — горько засмеялась она. Когда она проходила мимо меня, я почувствовал легкое прикосновение и вздрогнул: это ее легендарный шарф коснулся моей щеки. — Самые опасные профессии — те, что имеют дело с человеческими душами.

Она отлила немного вина из своего бокала в бокал Феликсу и подарила ему ослепительную сценическую улыбку:

— Может, легче быть воздушным гимнастом? Шпагоглотателем? Альпинистом? Тело всегда говорит одним и тем же языком. Тело не умеет лгать. А тот, кто всю жизнь использует свои чувства для того, чтобы заставить переживать других, — тот в конце концов теряет истинные чувства…

Она поднесла руку ко рту и села. Я не понял, говорила она на самом деле, от себя, или это был отрывок из какой-то пьесы и надо поаплодировать. На всякий случай не стал.

— Ну, а вы? Кто вы такие? Что привело вас ко мне?

— Ребенок — просто ребенок. А я — как положено: бродячий артист, фокусник. Вор. Вор денег и сердец.

— Ах вот оно что. Вор. — Лола Чиперола устало опустила голову. — Но красть здесь уже нечего. Разве что воспоминания.

И обвела рукой фотографии, висящие на стене.

— Воспоминания нельзя красть, — сказал Феликс. — Можно только подделать. Но для меня достаточно, что я подделываю свои.

— Объясни, — потребовала Лола Чиперола, и подвигала бокал туда-сюда, и покачала стройной, совсем девичьей ножкой.

— Что есть объяснять? — засмеялся Феликс. — Кто любит плохие воспоминания? Я стараюсь взять плохие моменты моей жизни и рисовать их красиво. Я делаю красивее всех женщин, которых любил в моей жизни. И преувеличиваю, сколько было денег в банках, которых я грабил.

Они разговаривали, не глядя друг на друга, не отрываясь от своих бокалов, и, несмотря на это, было между ними что-то общее, какая-то тайная связь, будто они знакомы много лет. И я, хотя и не понимал, что происходит, чувствовал, как они сдерживаются, чтобы не показать, что встретились после долгой разлуки.

— Но мальчик? Как тебе удалось привести мальчика, Феликс?

Я не заметил, когда он успел назвать ей свое имя. Наверное, не обратил внимания. Лола Чиперола вдруг выпрямилась и посмотрела на Феликса внимательно и испуганно:

— Феликс, тебе разрешили его забрать? Или ты снова взялся за свои…

— Мальчик? Мальчик приходил сюда сам, по своей воле. Верно, мальчик?

Я кивнул. Уже не было сил рассказывать ей с самого начала, как отец с Феликсом встретились и пожали друг другу руки, ну и так далее.

— Феликс! — Голос Лолы Чиперолы стал серьезным. — Посмотри мне в глаза! Ты позаботишься о нем? Не сделаешь ему ничего дурного? Это ведь не очередная твоя сумасшедшая выдумка? Феликс! Ответь мне!

Наступила тишина. Феликс наклонил голову. Я улыбнулся, чтобы успокоить ее, но почему-то ее крик проник мне в самое сердце и провернулся там, будто нож. Я подумал, что когда у меня появится минутка, перерыв между всеми событиями и разговорами, я разберусь с этими тягостными загадками, смогу прислушаться к тому вопросу, который все время вертится в голове: отчего мой отец так полагается на Феликса и где именно они встретились, ну, когда пожимали друг другу руки?..

— Не волновайся, Лола, — ответил наконец Феликс с легким вздохом. — Мы с Амноном проведем вместе один день или два, и все. Сходим с ума. Делаем немножко Пурим. Волнуем немножко нашу полицию. Это просто игра, Лола. Я позабочиваюсь о нем.

Я не понял, что именно ее беспокоит. Она смотрела на него потемневшим, тревожным взглядом, наморщив лоб.

— Я позабочиваюсь о нем, — повторил Феликс ласково. — Это просто игра, это не как раньше… Сейчас ничего не случается… И как только он хочет — мы сразу возвращаемся к нему домой. Это мой последний спектакль. Потом опускается занавес. Я много времени ждал этот спектакль. А у него бар-мицва через несколько дней, и я подумал — сейчас время, чтобы встретиться. Я и Амнон.

— Да, — пробормотала Лола Чиперола рассеянно, — бар-мицва на этой неделе. Август… Двенадцатое августа… Да, так и есть.

Откуда она знает? Когда он успел сказать ей? Я же все время был здесь, в комнате! Наверное, я задремал ненадолго.

Лола Чиперола повернулась к Феликсу:

— Но что это значит — опустится занавес? Ты что, уходишь из профессии?

— Из профессии. Да.

И замолчал.

Она изменилась в лице:

— Феликс, что случилось? Ты болен?

Глубокий, чуть надтреснутый театральный голос, голос королевы сцены, которым она говорила все это время, стал вдруг живым и трепетным. Она впервые протянула руку, решилась наконец преодолеть бесконечное расстояние, разделяющее их, и погладила его по плечу, а он чуть наклонил голову и коснулся щекой ее руки. Они обменялись взглядами, и я уже точно знал и ни секунды не сомневался, что они знакомы многие годы и едва сдерживаются, чтобы не броситься друг к другу в объятия.

— Все в порядке, Лола, — устало ответил Феликс. — Просто старость. И чуть-чуть сердце. Старое сердце. Разбитое. Тюрьма — не санаторий. Но все будет в порядке.

— Да уж, — она улыбнулась вымученной улыбкой, — будет в порядке. Как всегда, правда? Ничего не в порядке, Феликс, и то, что мы потеряли, уже никогда не вернется. Как изломана жизнь…

— Мы ее починим, — сказал Феликс. — Я здесь потому, чтобы ее чинить. Чинить все, что сломалось.

— Ничего нельзя исправить, — тихо проговорила Лола Чиперола.

— Нет, нет. — Он ласково погладил ее по руке. — Я всегда починяю, там, где проходит Феликс, будет свет… Люди еще немного как пьяные. Мечтают, что мир может быть более красивый…

Лола еле слышно засмеялась, и этот смех был похож на плач:

— Ты неисправим, Феликс. Но мне хочется тебе верить. Кому мне и верить, кроме тебя?

— Доверять можно только жулику. Это так.

— Поклянись.

— Ты знаешь, что для тебя я только обещаю, Лола. Обещаю, не клянусь.

Она снова засмеялась. Лицо ее оставалось по-прежнему в тени, свет выхватывал только пепельную прядь волос. Она затушила сигарету и медленно, как в пьесе «Анна Каренина», вошла в круг света — и вдруг посмотрела на Феликса так, как смотрит юная женщина на своего возлюбленного: усталые глаза наполнились нежностью.

— Где ты был всю жизнь? — спросила она.

— Не находился достаточно, да, — со вздохом согласился он. — Пришел навестить и сразу убегал. А последние десять лет были срочные дела, ты знаешь…

— Я знаю… — Она шмыгнула носом и откинулась на спинку стула. — Десять лет. Изо дня в день я проклинала тебя и тосковала по тебе. И радовалась, что тебе не удалось дешево отделаться. Поделом тебе было. — Она говорила негромко, не глядя на него. — Но прошли годы: пять, шесть, семь лет — и ненависть исчезла. Сколько можно ненавидеть? Ненависть ослабла, как и любовь, и вся эта игра так или иначе подходит к концу. Как там ты говорил? «Секунда света между первой и последней тьмой»? Ну что ж, за жизнь!