Бывших не бывает
Шрифт:
– Понаставили дряни всякой на проходе! Так и жизни лишиться недолго!
– Какой же дряни?! – непритворно возмутился Бурей. – Для учёбы это!
– Что для учёбы? – священник напряг глаза и разглядел в темноте полубочку [118] обхвата в полтора, из которой что-то торчало, причём напихано это что-то в бочку было так, что места свободного не оставалось совсем.
– Розги для учёбы, – самодовольно пояснил Бурей. – Пороть. Самонаилучших холпы нарезали. На них и проверил.
118
Бочка, срезанная до половины по высоте.
– А
– Что ж я, какие попало, что ли, приволоку? – опять возмутился Бурей. – Невместно! Надо проверить было!
– Пороть зачем?
– А как ещё проверишь?
– Ну об этом мы с тобой ещё поговорим, – священник нахмурился. – Грех наказывать без вины и скота бессловесного, а что ж о человеке говорить? Ты лучше скажи, здесь розги зачем?
– Как зачем? Пороть!
– А пороть зачем?
– Как зачем? Учить!
– А почему как учить, так сразу пороть?
– Как по чему? По заднице!
– Да зачем?! – отец Меркурий начал терять терпение. – Ты лаской учить не пробовал? Палок бы ещё приволок! И по башке бы бил!
– По башке, тем более палкой, нельзя – пришибить можно! – совершенно серьёзно возразил Бурей. – А по заднице самое оно!
– Тьфу на тебя! – взорвался священник. – Пошли в горницу!
– И то дело! – кивнул Бурей.
За время отсутствия отца Меркурия стол успел организоваться. Все приглашённые утвердились на лавках, оснащённые питейными принадлежностями, закуску в какой попало посуде вывалили на столы, у бочонков повыбивали днища и пристроили между закуской, а Корней Агеевич Лисовин при помощи сына и старого товарища доел копчёного гуся. Может, конечно, и не всего, но самого птичьего трупа нигде не наблюдалось, а в бородах Корнея и его присных виднелись крошки гусятины.
Кстати, к обществу присоединились ещё боярин Фёдор, Путята, Григорий, Никифор и Осьма. Почему они замешкались и появились только сейчас, отец Меркурий хотел задуматься, но не успел.
– Я уж думал, тебя водяной прям в дыру уволок! – неприлично обрадовался появлению священника воевода.
– Не водяной там живёт, ой, не водяной, – отшутился священник. – Не так его зовут!
«Спасибо тебе, брат Иоанн! Я чуть не уснул вечным сном в твоей туровской келье – твоё бормотание усыпит кого угодно, старый, слепой ты книжный червь, но как зовут и кто кому кем приходится среди местных языческих божков, ты вбил в меня намертво»!
– А как? – хохотнул кто-то из десятников.
– Он не назвался! – торжественно объявил отец Меркурий. – Сказал, сами, мол, догадаемся.
– Ладно тебе, – со смехом махнул рукою воевода, – не задерживай! Прочти там чего надо, и поехали!
– Кхе! – передразнил священник.
Получилось похоже. Некоторые, в том числе и сам Корней, поперхнулись.
Убедившись, что внимание собравшихся завоёвано, отец Меркурий начал:
– Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим, яко свят еси всегда, ныне и присно, и во веки веков.
– Аминь! – хором рявкнули трапезничающие и принялись резво наливать.
Воевода же чуть не за шиворот затащил священника к себе в красный угол между собой и Лукой Говоруном, сунул в руки посудину с хмельным и какую-то закуску.
«Малака! Горит у эпарха Кирилла! Во всех местах, включая задницу.
Господи, помилуй мя грешного!»
– Ну, Корней! – Лука Говорун меж тем вскочил на ноги. – Вот же етит! Слава!
– Слава!!! – заорало общество.
«Ну, понеслось… Завтра голова в дверь не пройдёт…»
– Благодарствую, братие и дружина! – воевода поднялся, дал отгреметь приветственным крикам, потом оглядел притихших сотрапезников, обернулся к Луке и подмигнул ему: – А ты, Лука, чего поперёд батьки вылез? Так в глотке пересохло?
«Братие и дружина? Так обращаются к войску и синкилиту здешние архонты – князья. Эпарх оговорился случайно? Не думаю. И пирующие тоже – вон как притихли. А ещё Кирилл навсегда провёл черту между собой и ими – он более не первый среди равных, он над ними. Проглотят или нет?»
Говорун напрягся, шевельнул рыжими длиннющими усами…
«Таракан! Как Бог свят – таракан!»
Пауза затянулась. Лука изо всех сил старался совладать с собой. Получалось плохо. Но он сумел. Поднялся. Развёл руками:
– Да сил уж не было тебя ждать, боярин Корней! Сына породил, а всё в углу сычём сидишь! Да тебе плясать надо! Ну, винюсь, прости!
Воевода распахнул руки и сгрёб своего первого лейтенанта [119] в объятия, демонстрируя исчерпание инцендента, выпустил и обернулся к собравшимся:
119
Здесь словосочетание «первый лейтенант» употреблено в его исконном смысле – заместитель, старший помощник.
– Братие и дружина! – и взял театральную паузу…
«Прими моё восхищение, эпарх Кирилл! Это сделано красиво! А твой заместитель тебе подыгрывал, или как? Похоже, что «или как» – вон как желваками играл и усами шевелил!
Так ты сейчас в первую голову его смирял? И смирил, однако. Пока смирил, но смотри за аллагионом Лукой в три глаза, эпарх»!
А «братие и дружина» смотрели меж тем на своего воеводу во все глаза, ожидая слова…
«Итак, эпарх Кирилл, здесь и сейчас твои друнгарии [120] и синкилитики [121] , словом, все, кого надо всегда держать на виду. И враги, и друзья. Ну что ж, разумно – говорят же в Палатии «Держи друга близко, а врага ещё ближе». Некоторое открытие в том, что среди достойных внимания немало и «малых сих» – ремесленников, а не воинов. А уж что среди них оказался этот ходячий лысый геморрой Сучок, и вовсе открытие. Ну и поздравляю, Макарий, – тебя признали за силу, ибо случайных людей за этим столом нет!»
120
Здесь отец Меркурий употребляет слово «друнгарии» в смысле «высшие военачальники», «предводители войск».
121
Здесь употребляется в смысле «советники», «сенаторы», «высшие гражданские чиновники».
– Сын у меня родился! – отчеканил в нависшей тишине Корней. – О чём при всех и объявляю и сына признаю законным! Родился Лисовин. Прибавилось в первом в Погрынье роду мужей! Долгих лет и ему, и роду, и матери его!
– Слава! – торжественно и сурово отозвались сотрапезники и приложились к посудинам.
Боярин-воевода с достоинством поклонился, распрямился и кивнул, давая понять, что всё – можно. И понеслось…
Отец Меркурий поковырял пальцем в ухе – вроде звон уменьшился, но не ушёл совсем. Ещё бы, когда тебе в самое ухо разухабистую песню исполняет человек по прозвищу Говорун, недолго и оглохнуть.
И песня всем хороша: и весёлая, и к месту, и запоминается влёт, жаль только, что приличных слов в ней два или три в самом начале. И прославляет она, так сказать, плодородие. Во всех его проявлениях и со всеми подробностями. Так что орать её во всё горло священнику вроде бы и не стоит. Но собравшимся, похоже, такие человеческие слабости отца духовного пришлись по вкусу – священник не раз удостаивался и одобрительных кивков, и уважительных взглядов. Да и в общий разговор его затянули со всем уважением, часто привлекая в качестве арбитра в застольных спорах или апеллируя к его мнению.