Бывший сын

Стасик рассказывал о фестивалях, посвященных окончанию уборки урожая, и республиканском союзе молодежи; о задержаниях журналистов и о том, что одним из последних способов борьбы с государством остаются голодовки. О том, что неверные подданные посажены, почти все предприятия проданы, и теперь остается продавать посаженных поданных. О том, что в стране по-прежнему идут политические процессы, и с каждым днем их становится все больше, что за отказ вступить в партию могут уволить с работы, а за годы, которые Франциск провел в коме, так и не расследовали дела о похищении журналистов и политиков. Зато создали совет по нравственности, который решает, какие книги можно читать, а какие нет. Чем больше рассказывал Стас, тем меньше понимал Циск. Плохой план. Наверное, из комы лучше выходить на Западе. В маленькой стране, где все понятно и разумно. Где события соответствуют логике и вековому ходу вещей. То, что рассказывал Стас, невозможно было принять, невозможно понять. Все это не укладывалось в голове. Франциск нервничал и чувствовал, как в груди собирается тревога. Она начинала давить на сердце, и Франциск просил прекратить, хотя бы на час.

Наконец, через несколько дней после чудесного пробуждения пришла мать. Наталья Николаевна пришла с каким-то ребенком и главным врачом.

— Я твой лечащий врач, как ты помнишь… и отчим, — вдруг добавил мужчина.

— Нет-нет! Не отчим! — перебила мать. — Пускай зовет тебя папой! У него никогда не было отца. Это же так прекрасно! Это такой подарок! Такое счастье! Это все так важно! Отец! Дорогой, теперь у тебя есть отец! Ты рад? Милый, ты рад?

— Батька? — не скрывая удивления спросил Циск.

— Да-да, дорогой, этот мужчина — твой отец. Он подарил тебе жизнь. И он действительно может называть себя твоим отцом! А это твой братик.

Циск приподнялся на кровати. Руки работали. Для человека, который провел в коме десять лет, — слишком хорошо. Циск мог с легкостью встать и подойти к мальчику, но врач приказал отдыхать.

«Цiкава, — подумал Циск. — Это мать, а это мой новы бацька. Очень цiкава».

Мать продолжала:

— Да, дорогой, это твой новый братик, а это отец. Теперь мы будем жить все вместе. Одна большая семья! Правда, прекрасно?

«Когда она только успела?» — Подумал Циск. И спросил:

— Где бабуля?

— Ты что, не рад, дорогой?

— Очень рад, я просто пытаю, где бабуля. Прайшло вельми шмат часу, а она все не приходит.

Мать посмотрела на главного врача. Тот спокойно махнул головой и тотчас добавил: «Можно ему сказать. Он в порядке». Циск понял все немногим раньше, чем мать произнесла: «Она умерла».

— Давно?

— За день до того, как ты пришел в себя.

Реабилитация Франциска продолжалась полгода. Шесть увлекательных месяцев. Все это время врачи не переставали удивляться исключительной избирательности, с которой работал мозг особенного пациента. Циск мог вспомнить события третьего или седьмого года, пересказать сюжет аудиокниги или напеть главную партию какой-нибудь симфонии. Случись экзамен по музыкальной литературе теперь, а не десять лет назад, Франциск с легкостью написал был викторину Аллы Владимировны без единой ошибки. Франциск помнил, что преподавательницу музыкальной литературы звали именно так. Франциск помнил и других педагогов, но всякий раз, пытаясь описать их, путался в языках. Единственная загадка, которую до сих пор не могли разгадать врачи — лингвистический коллапс. Из двух жизней склеенный словарь. Большой и родной, общепринятый и любимый языки постоянно смешивались в голове Циска. Теперь, подобно первому и единственному президенту, он говорил сразу на двух официальных языках. Впрочем, покуривая травку в ординаторской, врачи сходились во мнении, что, в отличие от президента, у Франциска есть все шансы заговорить грамотно. Когда действие марихуаны достигало своего пика, позабыв о всех мерах предосторожности, глядя на слегка покосившийся портрет батьки, молодые врачи во все горло начинали рассказывать друг другу лукавые анекдоты.

— Вы знаете, что он написал книгу «Мои советы Богу»?

— Да! А вы слышали, что президентом нашей страны может стать любой ее гражданин, который ранее занимал этот срок не менее пяти лет?

— Да, и еще, вы знаете, почему в пятидесятые годы в стране были запрещены аборты?

— Баян! Знаете, я вчера думал о том, почему Лукич так быстро все вспоминает и вот к какому выводу пришел: мы живем в лучшей для людей, выбирающихся из комы, стране. Здесь ровным счетом ничего не меняется. Нет разницы, сколько они пробудут в коме. Месяц, несколько лет, вечность…

— Когда они придут в себя, все вокруг будет точно таким же, как в тот день, когда с ними случилась беда. Столь быстрое выздоровление Лукича я могу объяснить исключительно этим. Все дело в том, что у нас время замерло. Он открывает глаза там же, где когда-то закрыл их. Мы рассказываем ему о каких-то различиях, но по большому счету здесь ничего не изменилось. Мы понимаем, что для выздоровления его мозгу нужно за что-нибудь цепляться, за крючки из прошлого, если можно так сказать. Так вот, этих крючков здесь полным-полно! В этом городе почти нет стройки. Он не изменяется. Если бы наши архитекторы по-настоящему любили свою профессию, они бы вешались от ужаса и тоски! Если здесь и появляются новые здания, то они ничем не отличаются от тех, что строились несколько десятилетий назад. Кроме того, есть множество аспектов, которые, наоборот, только возвращают его в детство. Посмотрите на наружную рекламу, на все эти социалистические плакаты. Наша страна движется в обратном направлении. Наш план на пятилетку — вернуться в восьмидесятый год. Хорошо, если удастся позже. Мы увлечены сбором урожая, во время парада Победы по главным улицам столицы проезжают тягачи с достижениями народного хозяйства, проходят колхозники, физкультурники сооружают пирамиды из человеческих тел — что ему еще нужно, чтобы вспомнить свое детство? Вся страна превратилась в декорации его детства. О большей помощи со стороны государства нельзя было и мечтать. Мы могли бы просить медикаменты, но страна пошла нам навстречу и оказала гораздо большую услугу.

— Да, хотелось бы верить, что весь этот абсурд происходит только потому, что государство захотело помочь своему застрявшему в прошлом сыну. Но боюсь, что это не так.

Франциск разглядывал альбом со своими детскими фотографиями, и слышал каждое доносящееся из курилки слово. Слова радовали его, потому что многое объясняли, потому что проливали свет на все, что в последние месяцы пытались объяснить Стас и мама. Франциск, наконец, начинал понимать, что означают все эти сглаженные линии и углы. Теперь, после стольких месяцев расплывчатых объяснений и истолкований, он мог возвращаться домой — туда, откуда однажды ушел в лицей.

— У цябе новые джинсы?

— Да нет, — с удивлением ответил Стас. — Ну что, ты рад?

— Рад, конечно, вельмi рад…

— А я знал, что однажды все это произойдет.

— Что именно?

— Что-что? Выздоровление твое! Что ж еще?!

— Можно подумать…

— Можно! Знаешь, бывает какое-то предчувствие… мне всегда казалось, что все хорошо закончится… смотри, как выгорели обои за эти годы, а мне кажется, что все очень быстро прошло. Такое ощущение, что мне только вчера рассказали о том, что с тобой случилось. Очень быстро все. Если бы у меня не было воспоминаний последних лет, я бы вообще не поверил в то, что ты сейчас сидишь со мной и разговариваешь. Невозможно во все это поверить, Циск, но я знал, правда, правда, всегда знал!

— Так…

— Ты какой-то не очень счастливый, по-моему…

— Да нет же… усе добра…

— А чего тебя родики не встречают?

— Навошта? Мы решили, что я сам доеду… у мамы дел сегодня много, она стол готовит… вчера вот привезла мне ключи… слушай, а может мы, перед тем как заехать домой, съездим к бабушке на кладбище?

— Успеешь еще… Не переживай… Ты лучше подумай о том, что сегодня наконец заснешь дома!

— Не знаю, получится ли у меня заснуть. Мне в последнее время очень плохо спится. Мучает бессонница!

— Ну молодец!

— К чему ты это?

— Ты сказал всю фразу на одном языке! Совсем не путал слов! Молодец! Я про это, а не про бессонницу, конечно! Мне, кстати, сегодня ужасный сон приснился! Мне снилось, что мы сидим в каком-то зале, в оперном или в филармонии, и встречаемся с кандидатом в президенты, и все проходит хорошо, все счастливые, но вдруг в зал врываются люди в штатском, с рациями и начинают всех хватать, избивать. И все бегут, валятся на землю… ну и все… знаешь, как во сне все часто меняется… Ну и вот, а потом я сижу дома, ночь, но много света, и звонят в дверь, я понимаю, что это спецслужбы… Тетка выходит на лестничную площадку, чтобы сказать, что меня нет, но поздно — они уже услышали, что я держусь за ручку. И начинают ломиться… тетку уводят в ванную, и я думаю, что ее убьют, но ей дают выпить какой-то чай, и она выходит здоровая. Я рад, но ее рвет; я понимаю, что так ее пытаются проучить за то, что она пыталась скрыть меня. Затем какой-то огромный бугай хватает меня и начинает душить со словами: «Про президентов других стран ты можешь говорить и писать что хочешь, а про нашего нельзя! Усек?». А мне страшно! Я понимаю, что виноват, и все извиняюсь перед ним и говорю: «Да-да… да… я все понимаю… расскажите мне только, что можно! Расскажите, что можно, а что нет! Вы только разрешите мне, что можно… скажите только, что можно, я так и буду делать…» Потом они взяли с нас подписи и ушли, а к нам стали заходить соседи и забирать вещи, которые они спрятали у нас, а мы пошли к ним за нашими вещами… Представляешь? Но это еще не все! Самое интересное было впереди. Потом во сне наступило утро, и я почему-то гулял на детской площадке с молодыми сотрудниками, с теми самыми, которые ворвались в зал и потом ко мне домой. Мы гуляли с ними, разговаривали, и они говорили мне: «Чувак, мы все понимаем, но и ты пойми, если мы откажемся выполнять приказы, нас убьют!». А я им на это отвечал: «Но ведь всех не убьют! Невозможно всех убить!». И они говорили: «Да, мы прекрасно понимаем, что всех не убьют, но… но самое страшное понимать, что всех не убьют, а убьют только тебя, именно тебя убьют, и когда убьют именно тебя, всем, наконец, станет понятно, что все это было зря и что дальше так нельзя, но тебя от этого не вернут, и ты не увидишь, что все наконец изменилось. И, понимая это, мы продолжаем делать то, что делаем, в надежде на то, что убьют кого-нибудь другого и все поймут…». Вот такой вот у меня сегодня был сон, дружище…

— Я готов.

— Да-да, прости, что-то я разговорился. Ты, кстати, заметил, насколько больше кажется палата без плакатов и всех твоих вещей?

— Нет…

— Ну да, конечно, как ты можешь заметить, ты же не знал эту палату другой. И все-таки совсем ты сегодня невеселый, а ведь такой день важный!

— Да веселый я, веселый, счастливый я, просто хочется поскорее отсюда уехать…

— Ты что же, не зайдешь к отчиму?

— На хрена он мне сдался?

— Ну не знаю. Он все-таки столько времени о тебе заботился. Столько всего сделал для тебя.