Бывший. Игра на поражение

Вера шмыгает носом и надрывно смеется. Плачет и смеётся. Невероятная женщина.

– Проклятый грек, – шмыгает носом, но становится повеселее.

Машу рукой на берег и выдыхаю, когда из воды появляются ноги Стояновой, обутые в женские меховые унты. Переворачиваюсь на спину и смотрю в небо, дыша полной грудью.

Адреналин долбит так, что мир вдруг кажется ярче, а воздух вкуснее. Спасли...

До берега добираюсь тем же путём, а когда подхожу к машине и отбрасываю в сторону недоумка в синей шапке, смотрю на Веру, закутанную в какой-то плед, бешеным взглядом.

– Езжайте с Ильшатом в местную больницу, – произносит Камиль Рустамович. – Мы сами с Феликсом до дома доберемся.

Киваю и осматриваю дрожащие пухлые губы и полные слёз колдовские глаза. Ярость в груди поднимается взрывными волнами. Победить врага, атакующего изнутри, не так-то просто... Усаживаюсь в соседнее кресло и накрываю Стоянову своей курткой дополнительно. Несколько раз открываю рот и закрываю, пока не слышу слабый голос:

– Только попробуй на меня сейчас наорать...

Глава 16. Адриан.

Захожу в ванную комнату и прохожусь пальцами по изящному полупрозрачному лифчику, оставленному на тумбочке. Член в штанах заметно напрягается, приходится стиснуть зубы и пройти чуть дальше, к белому шкафчику.

Открываю его и пытаюсь отыскать градусник. Когда электронное чудо оказывается в моих руках, возвращаюсь в спальню.

– Подними руку, – говорю сухо.

Вера молча выполняет моё требование, второй рукой придерживает тонкое одеяло, поэтому я вижу только часть её тела – смуглую кожу, лебединую шею и изящные ключицы. А ещё часть груди, которая снова тревожит моё восставший орган.

Я не пятнадцатилетний юнец и точно не мужик, которому не хватает женского участия, но на Веру Стоянову реагирую всегда.

В любом состоянии. Как греческий штык при осаде Трои в Иллиаде.

Если бы верил в совместимость или астрологию, то обязательно нашёл бы этого хоть какое-то этому объяснение, а пока только хлопаю глазами и рисую в воображении как выглядят русские прелести под одеялом.

Потом вспоминаю как раздевал это тело в приемном покое пару часов назад и спина покрывается холодным потом.

Она могла утонуть в ледяной воде.

Я мог больше никогда не увидеть её живой. По словам водителя Умарова, в этом месте такое странное течение, что мёртвой я бы тоже Стоянову никогда не нашёл.

Это мысль продолбила дыру в моём сердце.

Я, блядь. такой злой, что даже соображать нормально не в силах. Язык заплетается.

– Трьидцать сьемь и пьять, – произношу тихо и снова пялюсь на нежные полушария утопающие в пододеяльнике.

Потираю свою шею сзади и провожу пятернёй по волосам.

Вера никак температуру своего тела не комментирует. Только трясется вся, как тряпочка на ветру. Откладываю градусник и сажусь рядом. По телу мурашки с трехэтажный дом расходятся.

– Ты со мной вообще разговаривать не будешь? – хмуро уточняю.

Вера разворачивается. На бледном лице проступает румянец, а глаза округляются.

– Ты наорал на меня так, что слышали даже на том свете, – произносит она, шмыгая носом. – Вернее, покойники в морге. Кажется мужик, который прибежал последним – патологоанатом. Я брала у него интервью в прошлом году.

– Ты у него б и оказалась, если бы не я.

– Да лучше бы утонула, – всхлипывает она горько, нежное лицо искажается и мне приходится поймать её руку, чтобы привлечь к себе.

Приходится… потому что по-другому не могу. Женские слёзы не могу терпеть в принципе, а слёзы близких людей втройне не выдерживаю.

– Что ты несёшь? – морщусь, чувствуя жжение за грудиной. – Кому лучше? У тебя ведь есть родители, дурная? Кстати, как они?

Вера замирает, я же, склонившись сглатываю слюну, когда вижу, как она облизывает яркие пухлые губы.

– Нормально все у них, – отвечает тихо.

– Сколько им? За шестьдесят?

– Нормально. Ты можешь от меня просто отстать?

Отворачивается.

Вредная коза.

Русские бабы – хуже атомной войны. Ноль покладистости, зато гонору хоть отбавляй.

– Как показывает практика чуть зазеваешься, и ты уже в прямом смысле тонешь, – замечаю, скидывая футболку.

В сотый раз как идиот разглядываю хрупкое тело под одеялом. Стоянова – магнит. Красивый магнит, порой лживый. Как и все сногсшибательные женщины в моей жизни.

– Что ты делаешь? – шипит она, когда я приподнимаю тонкую ткань и укладываюсь за её спиной.

Делаю то, о чем мечтал последние двадцать четыре часа, притягиваю ее к себе поближе.

– Ты дрожишь, хочу тебя согреть.

В ширинку джинсов упирается округлая задница, как новогодний подарок, упакованная в красные стринги с милым бантиком. Упирается и ёрзает… блядь!

Поскорее бы уснула, что ли.

– Я дрожу, потому что зла на тебя, – снова начинает реветь.

Страх смерти и ужас от случившегося выходят из неё порционно. Малыми дозами. И что примечательно – исключительно на меня. Этого осла, Фёдора или как его там, она ни словом не обидела, за то я душегуб и моральный урод, который на умирающую наехал.

– На меня зла? – усмехаюсь.

– На тебя, – плачет, но хотя бы не вырывается.

Затягиваюсь воздухом с её волос и думаю, что делать с уверенным десятибалльным стояком.

Вариантов немного, трахаться этой отчаянной точно нельзя. Остаётся холодный душ или… представить что-то ужасное, благо сегодня копилка нелицеприятных воспоминаний пополнилась.

Её покрасневшие, обветренные руки, заледеневшие волосы и огромные выпученные глаза, я не забуду никогда. Просто не смогу.

Твою мать.

Тело пробивает неконтролируемая дрожь, чертыхаюсь под нос и на секунду упираюсь лбом в упрямый затылок.

Я ведь мог никогда её не увидеть – в сотый раз повторяю, вжимаясь в хрупкую спину.

Никогда. Страшное слово, о котором я, дожив до пятого десятка, уже кое-что знаю.

– Ты решил, что, если я не утонула, можно меня сломать посередине, – бурчит Вера под ухом и я ослабляю хватку. Даже не заметил, как сжал от ярости.

– Прости, – хриплю, поглаживая нежную кожу на животе. Кончиками пальцев чувствую разбегающиеся мурашки. Манкие, зовущие…