C-dur

Прошло два года, с тех пор как они стали собственниками комбината.

Предприятие встало на ноги и обновилось. Объемы шли вверх. Если в бытность прежнего руководства мощности были загружены менее чем на треть, то спустя год загрузка составила шестьдесят процентов, а еще через год – восемьдесят. Почти не осталось старого оборудования. Даже холодильные камеры, эти покрытые изморозью темные лабиринты с тушами мертвых животных, и те подновили – впервые с даты постройки. Пожалуй, единственное, что не изменилось – обвалка-жиловка мяса. Бравые молодцы в окровавленных фартуках, вооруженные ножами и тесаками, рубили и резали мясо без помощи умных машин – как делали их деды, прадеды и прапрадеды.

С ворьем тоже справились

Первая же внезапная инвентаризация сделала явной тайную жизнь комбината. Как и предполагалось, отклонения были гигантские. Комбинат – кладезь талантов. Что здесь только не делают: занижают упитанность скота при приемке, завышают потери при замораживании и размораживании, недокладывают, пересаливают и прочее, прочее, прочее. Создают излишки мяса для вывоза, выноса и выпуска неучтенки. Холодильник – главное место. Инвентаризация в нем – дело не одного месяца.

Беспалов вызвал к себе главного технолога и провел с ней обстоятельную полуторачасовую беседу. Она получила первое предупреждение, а он взялся за наведение порядка на комбинате.

Изменения не всем пришлись по вкусу. Столько лет жили спокойно, и тут на тебе: отчетность, ревизии, контроль, шмон на выезде и на выходе. Лишь после того как главный технолог получила свое второе, последнее, предупреждение, в цехах прекратили открыто бузить, вставлять палки в колеса и отправлять ходоков к начальству.

Кое-кто, впрочем, не понял, что жить по-старому не получится. Через пять месяцев после первой инвентаризации в консервном цехе нашли излишек тушенки. Тридцать коробок. Они были спрятаны в дальнем углу цеха – под тарой.

Долго разгребали завалы, вскрыли коробки, и вот вам пожалуйста.

Начальница цеха попробовала изобразить удивление, в меру своих скудных актерских способностей. В следующую секунду она как фурия набросилась на багровых, потупивших взгляды работниц и стала отчитывать их, срываясь на крик.

Беспалов вызвал ее и главного технолога и попросил их написать заявления.

Первой пришла начальница консервного цеха.

Это была сухая женщина сорока пяти лет с жидкими русыми волосами и некрасивым бледным лицом. Матовые глаза, скошенный подбородок, тонкие блеклые губы, плотно сжатые даже в улыбке, – что-то было врожденное, что-то – приобретенное. Она пришла в гражданском: в бежевой блузке с длинными рукавами и в черной юбке до пят. Волосы расслаивались на сальные пряди. Всегда, когда он видел ее, он думал о том, что женщина не должна так выглядеть. Это не женщина. Нечто бесполое.

Разговор с ней дался ему нелегко.

У нее дрожал от волнения голос. Она села в кресло и стала рассматривать его галстук. Когда после небольшого вступления он предложил ей уволиться, она в один миг изменилась: взгляд метнулся к его глазам, на коже выступили красно-коричневые пятна, бесцветные губы раздвинулись на миллиметр.

«… Сразу?..»

«Всех предупреждали. Вы не поняли».

«Я поняла, – сказала она дрожащим голосом, с едва заметным нажимом на первом слове. – Но я не могу стоять у каждого за спиной. И так постоянно воюю. Слежу за технологией, вскрываю банки, смотрю».

Она оправдывалась, но он ей не верил. Ему доложили о ее поведении во время инвентаризации, и у него не оставалось сомнений в том, что это ее рук дело. Если бы не небылица со старыми этикетками, была бы возможность поверить, микроскопическая, но теперь поздно.

Он смотрел ей в глаза.

В ее испуганные глаза.

И вдруг понял, даже с некоторым удивлением, что уже не хочет расправы над этой несчастной женщиной. Надо было Вите этим заняться. Витя рвется рубить головы, но хочет сделать это чужими руками. Формально он прав. Есть генеральный директор. Председатель Совета директоров не увольняет людей, он не для этого.

Он смотрел на Анну Проклову, а она, сидя неестественно прямо, смотрела то на него, то на стену за его креслом.

Они молчали. Каждая секунда имела вес и объем. Он чувствовал, как время заполняет пространство. Ряд за рядом. Камень за камнем.

Наконец Проклова заговорила. Она стала рассказывать.

«Александр Александрович, понимаете, здесь отвыкли работать иначе. Это система. Здесь все воруют. Сейчас меньше, но все равно. Главная – Дашка Кузнецова из холодильника. У нее мясо. Излишки она выдает для левой продукции, и с ней потом делятся. Вы инвентаризируете холодильник уже несколько месяцев, а она все равно вас обманет, увидите. Дашка хитрая».

При упоминании о холодильнике Беспалов поморщился. Инвентаризация в нем шла пятый месяц (против запланированных полутора), продвигалась со скрипом, и конца и краю ей не было видно: то грузчиков нет, то весы вдруг ломаются, то члены комиссии по очереди заболевают. Не помогают ни валенки, ни фуфайки, ни кофе с капелькой коньяка.

«Вы, главное, не останавливайтесь, – продолжила Проклова. – Все правильно делаете».

«А с вами что делать? Предположим, мы не уволим вас и завтра повысим зарплату. Что-то изменится?»

Красные пятна на щеках Прокловой стали бордовыми. Губы дрогнули.

«Я обещаю. Я тут пятнадцать лет, все как родное. Девчонкой здесь бегала, тогда объемы были другие, жизнь била ключом… Александр Александрович, я… – Она подняла на него взгляд. – Но пока здесь Сафронова и Кузнецова, вам будет трудно».

Сафронова – главный технолог. Разговор с ней будет коротким. Не доверяя ей и сделав ей два предупреждения, он полгода искал себе заместителя по производству, и наконец нужного человека нашли – главного технолога с Красноярского мясокомбината. Аркадий Ярославцев должен был выйти через три дня. На него возлагались большие надежды. Здесь всю систему нужно менять, прогнившую сверху донизу.

Кузнецова, она же Дашка, дородная громкоголосая баба, имела обыкновение крыть матом всех, вплоть до начальников цехов, но в присутствии высшего руководства была паинькой: заискивала, сахарно улыбаясь, и звала на экскурсию в холодильник, в свою вотчину, в святая святых. Замороженные туши и полутуши: говяжьи, свиные, оленьи, конские; опечатанные камеры, где хранилось мясо, перевешанное в ходе инвентаризации, – здесь, в царстве холода, среди сотен тонн сырья, некогда мирно жевавшего травку, а теперь мертвого, заиндевелого, застывшего в ожидании своего часа, чтобы стать колбасами и консервами, – здесь появлялось особенно острое осознание того, насколько масштабными могут быть махинации. Никто, кроме Дашки, не знает, сколько здесь мяса. Правда скрыта в двух мутных лужицах на красной физиономии, где годы нечистоплотности оставили свой несмываемый след.