Царь Борис, прозваньем Годунов

Эти мои размышления были прерваны вестью скорбной: в Ковеле скончался князь Андрей Михайлович Курбский.

Мир праху его и успокоение душе!

Пан или пропал… Вот иные говорили, что не пропал, а стал настоящим паном, и в подтверждение слов своих перечисляли королевские пожалования Курбскому: Кревская старостия, десять сел с четырьмя тысячами десятин земли в Литве, город Ковель с замком и 28 селений на Волыни, не считая подарков денежных, чинов и званий почетных. О мелкие, жалкие людишки! Что вотчиннику ярославскому эти тесные угодья?! Что князю русскому от корня Георгия Победоносца короны герцогские?! Что ему любые блага земные, если жил он только ради славы великой? Великое не может произрасти на почве ничтожной, для подвигов великих нужен простор бескрайний и силы несметные, полем подобающим была для Курбского лишь империя Русская. Нет, не стал он настоящим паном, для пана Польша и Литва — родина любимая, она для него приложение всех его сил, с ней, с ее благом и счастьем связаны все его помыслы и труды. А для Курбского это была лишь клетка тесная, на замок крепкий запертая. В ней он томился долгие девятнадцать лет, оставаясь неизменно тем, кем был от самого рождения своего — князем русским, ханом неистовым и боярином своевольным.

Ладно, скажут некоторые, более проницательные, паном он не стал, но ведь и не пропал, не сгинул в безвестности, не забился в нору поместий своих новых, не растратил себя в удовольствиях и развлечениях пустых, не погряз в лени и бездействии, не запил, в конце концов. Именно что остался князем русским, ханом неистовым и боярином своевольным, во все годы являлся защитником всего русского и веры православной, без страха выступая и против короля, и против гетманов, и против вельмож, и против сейма, если видел в их действиях хоть какое-нибудь притеснение народа русского и веры его.

С этим соглашусь и от себя добавлю сведения разные, что за годы эти до меня доходили. Так, зная языки многие, Курбский в обиходе говорил только на русском и заставил всех уважать этот свой обычай, так что никто не смел делать вид, будто не понимает его. В борьбе за язык русский сталкивался даже и с русскими людьми, которые начинали забывать свои корни. Взять хотя бы князя Острожского, оплот православия в Киеве, великого подвижника культуры русской, который, кстати, дал убежище книгопечатнику Ивану Федоровичу после бегства из Москвы и позволил ему довести до конца дело его жизни — издание полного собрания текстов библейских на русском языке. Так и сему князю крепко досталось от Курбского за то, что посмел он перевести одно из его сочинений на варварский, по выражению Курбского, польский язык. С верой католической в некоторых своих владениях Курбский пусть и со скрежетом зубовным, но мирился, уважая традиции местного населения. Но иезуитов не допускал, даже для борьбы с ересью протестантской, говоря: «Пусти волков в овчарню!» Преследовал и жидов, невероятно в пределах польских размножившихся, для чего сажал их в темницы, наполненные водой с пиявками. После чего жиды из его владений изошли, ославив его на весь мир прозванием кровососа. В вере же православной Курбский стал ярым ортодоксом, и это было для меня самым удивительным. Вы ведь помните, каким насмешником он был в молодые годы, священнослужителей на дух не переносил, а ум имел скептический, пытливый и ироничный, что с ортодоксией плохо сочетается. Теперь же он открыто и даже нарочито привечал всех священников истинно православных и ополчался против любой, самой малейшей ереси. Часто среди противников его оказывались люди, которых он хорошо знал еще по Москве, которые бывали в Кремле во времена незабвенного Матвея Башкина, чьих взглядов он тогда, быть может, и не разделял, но чьи проповеди выслушивал хоть и молча, но с явным интересом и благожелательством. Теперь же Курбский отметал с порога все их взгляды, ничуть с тех пор не изменившиеся, и вступал с ними в яростные споры. Впрочем, спорами все и ограничивалось, до темницы и даже до посохоприкладства дело никогда не доходило, в чем я вижу несомненное свидетельство расслабляющего действия нравов европейских, влияние которых испытывал даже такой цельнокаменный человек, как Курбский.

Не оставлял князь Андрей и книжных своих занятий. Озабоченный дальнейшим просвещением народа русского, много переводил с греческого и латинского языков, до меня не все доходило, разве что отрывки из творений Иоанна Златоуста и Евсевия, но они мне весьма понравились. К сожалению, не могу сказать того же об исторических писаниях Курбского. Не избежал он ошибки, распространенной среди писателей и многих ученых историков, — взялся за события настоящие, разворачивающиеся у него на глазах. И по жару сердца своего внес в записки свои много личного и посему необъективного. Оно бы и ничего, если бы сказал он прямо и открыто, что это лишь его собственные воспоминания, исследователь позднейший сложил бы их с воспоминаниями других людей, столь же пристрастных, и, быть может, сумел бы воссоздать истинную картину прошедшего. Но Курбский делал выводы, более того, навязывал их читателям своим как истину, последнюю и нерушимую, забывая о том, что следствия многих поступков и событий проявляются лишь в отдаленном будущем, для нас, свидетелей непосредственных, подчас недостижимом. Историю надлежит писать с некоторого отдаления, когда, с одной стороны, проявятся эти самые следствия, а с другой — почиют все участники событий. Это необходимое условие объективности, ведь личное знакомство с героями неизменно занижает их Оценку. Люди великие зачастую обладают в быту характером мелким, противным и вздорным, я бы даже мог сказать, что чем более велик человек в деяниях своих, тем более мерзкий у него характер, если бы не имел примеры обратного, если честно, один пример — брата моего. В то же время нет людей от природы плохих, по крайней мере, я всегда верил, что люди лучше, чем они кажутся, поэтому историк, следуя золотому правилу говорить об усопших только хорошее, невольно приближается к истине.

Но вернемся к Курбскому Со свидетельством непосредственным у него тоже неладно вышло. Если забыть на время о том, что я недавно говорил, а также об известной нескромности Курбского и его страсти к самовосхвалению, то первая часть его записок, касающаяся правления брата моего, неплохой получилась, почти не уступающей моему «Сказанию о взятии Казани». Исследователь пытливый может найти в ней много сведений о великих деяниях брата моего, кои продолжались и после его ухода в трудах сподвижников его ближайших, именуемых Курбским Избранной радой. Но все, что относится ко времени после отъезда Курбского, никуда не годится. Хоть и недалеко он отъехал, но связь с родиной потерял, чем дальше, тем меньше понимал он, что на самом деле у нас происходит, все реже доходили до него известия разные, но и из них он выбирал только те, которые его собственным мыслям отвечали, нимало не заботясь об их истинности. Перестав делать историю, князь Андрей не удовольствовался почетной, но для него слишком скромной ролью летописца, он не писал историю, он ее придумывал. Писатель взял верх над историком. Я тоже этим грешу в своем рассказе, постоянно сбиваясь с дел государственных на дела личные, но так я и не претендую ни на что. Просто пересказываю жизнь свою, перемежая рассказ мыслями разными, пусть глупыми, но своими, не забочусь о назидательности и, избави Бог, не делаю никаких выводов, далеко идущих. Пророчества не в счет — они от Бога. Если бы я хотел провести какую-нибудь мысль генеральную, если бы хотел предостеречь ныне живущих и потомков наших от ошибок пагубных, если бы, в конце концов, хотел изобразить критически происходящее вокруг меня, разве я бы так писал? Что, я не знаю, как романы такого рода пишутся?! Возьми какое-нибудь время давнее и перенеси туда события действительные, вокруг тебя происходящие, придай персонажам древним черты окружающих, выскажи все, что ты о них думаешь, вывали все сплетни, что о них слышал, чем грязнее и невероятнее, тем лучше для общего успеха, высмей все их деяния, показывая последствия пагубные, и ничего не бойся, даже и ударов палочных, потому что герои твои, единственные из всех, не посмеют узнать себя в карикатурах этих. А под шумок повествования занимательного протащи свои мысли о том, как надобно все устроить, и рассуждай высокоумно о путях истории, в коих ты один и понимаешь. Вот как поступать надлежит! А Курбский все наоборот сделал. Населил наше время образами древнейшими, назидательности ради переместил события давние ближе к нам, свои известные идеи о боярстве и власти самодержавной облек в такую аллегорию, что извечное противоборство своевольства боярского с единовластием великокняжеским предстало столкновением не идей, а людей из плоти и крови, не только легко узнаваемых, но и конкретно по именам названных. Вот и брат мой, так живо изображенный в начале, постепенно утратил черты свои и превратился в символическую фигуру властителя беспредельного, бессмертного и неизбывного, как любой символ. Читатели же, не разобравшись, приняли сию аллегорию за историю истинную. Только один толк и был от писаний Курбского, что люди русские в них на людей похожи, не только о двух ногах, двух руках и одной голове, но и с привычками человеческими, кровь не пьют и младенцами не закусывают. Что для жителей европейских, воспитанных на всяких небылицах о земле Русской и о народах, ее населяющих, было равносильно откровению.

Ох, нехорошо! Хотел сказать слово о друге юности своей, но в который раз не сдержался и вступил с ним в спор извечный, пользуясь тем, что ничего не может он ответить на наскоки мои. Да что мне с ним делить-то, чем меряться?! И раньше ничего такого не было, а теперь и подавно.

Что вы говорите? А, все о том же, что-де не пропал князь Курбский в странах заграничных, вот и в писательстве себя проявил изрядно и впервые явил миру новый образ русского человека, культурного и со взглядами широкими. Да что вы в этом понимаете?! Писательство есть лишь игра, жонглирование более или менее искусное истинами вечными, от начала века содержащимися в слове Божием. Что же до русских людей, то они всегда были культурными и со взглядами широкими, только у нас и могут быть такие взгляды, при нашем-то просторе. А если вам нравится считать людей русских темными и невежественными, глупыми от природы и тупыми от худого воспитания, то недостойны вы называться русским человеком. Быть может, и не русский вы вовсе, а какой-нибудь, прости Господи, немец.

Не стал Курбский паном и сам пропал. Он себя потерял, нет страшнее пропажи. Разве что лишиться веры в Господа, но такого я даже представить себе не могу. Жил Курбский только для славы великой, а славу признавал только воинскую, потому и жил только на поле бранном. Не было ничего на свете прекрасней для него, чем вид полков своих, к битве изготовившихся. Ни к одной женщине не вожделел он так, как к крепости вражеской. Никакое вино не веселило так его сердце, как сеча жаркая. Во время мирное тело его производило движения положенные, ум, всегда беспокойный, извергал мысли разные, но дух его дремал, и восставал он лишь в тот момент, когда выхватывал Курбский саблю из ножен и, приподнявшись на стременах, выкрикивал громоподобно: «Вперед, ребята! С нами Бог! А если Бог за нас, то кто на нас! Ура!» — и устремлялся первым на врага. И воины его с веселием и радостью следовали за ним, они верили, что Бог с ними, они въяве зрили Бога перед собой, и этим Богом был Курбский. И он ощущал себя богом, богом войны, и взлетал бесстрашно на стены крепостные, шел напролом на пики выставленные, бросался рубить врагов бесчисленных. Всегда смотрел он только вперед, никогда назад. Знал, что идут за ним воины его, и те никогда его не предавали. Наоборот, держались к нему как можно ближе, ибо верили: что бы ни было впереди, какая бы твердыня ни высилась перед ними, Курбский не свернет в сторону, не уклонится от схватки, не спрячется за спины других, а непременно пробьется, прорубится, продерется и приведет их к победе. Пусть израненных, но живых. И оделит всех добычей богатою, не по чинам, а по заслугам. И будет весел и добр, радушен и открыт людям, обнимет ратника простого в благодарность за подвиг его и на пиру победном поднимет первый кубок не за царя, не за воевод своих, а за них — воинов рядовых. Эх, ему бы с Иваном сойтись, они бы друг друга поняли, и встал бы Курбский одесную от него, как рядом с братом моим стоял!

Быть может, именно такова была настоящая сущность Курбского, запрятанная насколько глубоко, что раскрывалась она под влиянием средств сильнейших — близости смерти и восторга битвы. Этого я не знаю, лишь помню, как вскоре после очередной победы возвращался Курбский к обычному своему состоянию, холодному и высокомерному, равно отстраненному и от простых ратников, и от бояр. И еще слышал я, что за все девятнадцать лет жизни его в Польском королевстве никто не видел князя Курбского веселым и добрым, радушным и открытым людям, лишь мне одному явился он таким во время той давней нашей встречи, но я — я оттолкнул его!

Иногда, в минуты плохие, корю я себя жестоко за тот поступок нехристианский и вижу в нем одну из причин невозвращения Курбского. Невозвращение Курбского имеет множество причин. Я уж говорил, что от него люди отвернулись. Бояре не могли простить ему гордости его, того, что с ними не посоветовался и тем самым показал всем, что ни во что их ставит. Вернись он с победой, они бы склонились перед ним и приветствовали бы вполне искренне, но поверженного льва только ленивый и трусливый не пнет, но и те не преминут плюнуть сквозь решетку клетки. Когда царь Иван верх брал, горько бояре о тех пинках и плевках сожалели, был бы среди них Курбский, глядишь, без помощи турок и татар обошлись бы, но что сделано, то сделано, а после победы ихней Курбский боярам опять не нужен стал, хоть и велик пирог русский, да утроба боярская еще ненасытнее, лишний рот им ни к чему В войске о Курбском забывать стали, многие сподвижники его полегли в схватках междоусобных, пришли новые ратники, для которых имя князя Курбского, бича Казани, если и было легендой, то легендой давно минувших дней. А простой народ в большинстве своем узнал о Курбском из проклятий с амвонов церковных, так и запомнили: Курбский — предатель, Иуды презренней.

Куда ему было возвращаться? Что он нашел бы на родине? Могилы жены и сына, пепелище родного дома, разоренные вотчины, ненависть всеобщую. И главное — осознание собственной ненужности, которое на родине много горше, чем на чужбине.

Заказал я службы заупокойные о рабе Божьем Андрее и сам долго молился в храме, прося у него прощения за слова гневные, которые я о нем в былые годы говорил, и за слова несправедливые, которые я скажу о нем в будущем.

Шумлив Кремль, день-деньской скрипят телеги, цокают подковы лошадей, гикают всадники, звенят тулумбасы, извещающие о боярском проезде, топают стрельцы, заступающие на смену, гогочут сытые холопы, из-за стены с торжища доносятся призывные крики торговцев, расхваливающих свой товар, и визг ссорящихся торговок, звонят колокола бессчетных монастырей и церквей, а если и не звонят, то все равно наполняют воздух каким-то нескончаемым низким гулом, как шепотом Бога. Но в тот весенний, почти летний день в преддверии Троицы я почему-то четко расслышал в этом шуме топот копыт скачущей галопом лошади, а расслышав, хлопнул в ладони и приказал слугам принести одежду дорожную, хотя за мгновение до этого не собирался никуда выезжать и, наоборот, разоблачился, чтобы поспать после обеда.

Мог бы я сейчас сказать, что это было предчувствие, привести разные знамения грозные, описать красочно сны пророческие, но ничего этого не было. Что было, так это смутное беспокойство, мучившее меня уже несколько недель. После всех несчастий, свалившихся на меня в последнее время, я ждал неминуемой новой беды, подкрадывающейся все ближе и ближе ко мне. За себя я не боялся, смерть была бы для меня счастливым избавлением от всех страданий и страхов, я за ближних своих боялся, а их у меня всего двое осталось — княгинюшка да брат Иван, невесть где бродивший, но, несомненно, живой. Тут я сердцу своему верил, оно меня никогда не обманывало, да и свеча, которую я каждый день ставил в храме Успения перед образом Иоанна Предтечи вместе с молитвой о здравии смиренного инока Василия, всегда горела ровно и сильно.