Царь голод
Шрифт:
– И я видел, как жгли женщин и детей. И я не хочу после этого жить. Я пришел только рассказать – предупредить. Там где-то мой отец, мать…
Скажите им, что я умер. (Быстро выхватывает револьвер, стреляется.)
Ужас. Все мечутся. Труп быстро подхватывают и уносят.
– Что это?
– Сюда пришли. Господа!
– Нет, это застрелился кто-то.
– Зачем же он всех пугает?
– Подотрите кровь!
– Музыка! Музыка!
– Он сказал, что горит Национальная галерея.
– Что?
– Горит
– Господа! Новость. Горит Национальная галерея.
Многие бросаются к окнам.
– Где? Где?
– Вот.
– Это правда!
– Осторожнее, господа, осторожнее!
– Задерните занавеси!
– Горит Национальная галерея!
– Послушайте, вы наступили мне на ногу.
– Какой огонь!
– Что? Что? Что?
Крайне взволнованный, выбегает из библиотеки Художник в большом белом галстуке и бархатной блузе. За ним выходят другие Художники.
– Это правда? Горит галерея?
– Да. Да. Смотрите.
– Горит галерея? Горит Мурильо? Горит Веласкес? Рубенс? Джорджоне?
– Да. Да. Смотрите, какое зарево.
– Еще бы. Масляные краски!
Художник (рыдает, закрыв лицо руками. И вдруг кричит исступленно). Я не позволю! Я не позволю жечь картины. Я не позволю! (Бежит к двери.)
– Куда он?!
– Он с ума сошел!
– Держите его!
– Убежал!
– Хотел бы я посмотреть, как он не позволит. Удивительные фантазеры эти артисты!
– Горит Мурильо!
– Горит Веласкес!
– Горит Джорджоне!
– Боже, боже!
Некоторые из Художников преклоняют колени перед старинною черною картиною и говорят, молитвенно опустив голову:
– Ты, бессмертная Картина!
– Ты, дивное создание человеческого гения!
– На тебе покоится божественная красота. И ты умрешь!
– Ты оправдание всей жизни нашей. И ты умрешь!
– Люди погибнут с тобою.
– И погибнет красота. Кто захочет жить, когда погибнет красота?
– Прости нас, великая, божественная Картина. Мы бессильны защитить тебя.
– Нам самим остается только умереть!
Злой, отрывистый смех Гостей.
Голоса. Тут гибнут люди, а они о Картинах!
– Фанатики, они знают только свои картины. Что такое их картины! Тут можем погибнуть мы, вот что важно.
– Картины хороши в спокойное время.
– Нас не спасут их картины! Картины!
– Но все-таки жалко.
– Оставьте! Только бы мы уцелели – для нас напишут новые картины.
– Еще лучше!
– Сколько угодно. Мы можем погибнуть – вот что важно!
– Но господь не допустит, чтобы погибло столько невинных.
– Ах, оставьте, святой отец. Вы бы лучше раньше учили этих мерзавцев, что голод – путь к блаженству, а не к бунту!
– Учили, но… (Аббат разводит руками.)
– Не верят!
– Верят, но… (Продолжает стыдливо.) Сегодня они повесили одного аббата. Страшно подумать, что ответят они богу?
– Что же? Разве веревка оборвалась?
Аббат
стыдливо отходит.Старичок в мундире. Я всегда утверждал, что необходимы реформы. Нельзя доводить до крайности. Вовремя брошенный кусок хлеба, даже просто ласковая улыбка… (Изображает старческим ртом ласковую улыбку.)
– Ах, пожалуйста, реформы, все что угодно. Мы можем погибнуть, вот что важно. Вы понимаете это: мы!
Все с яростью наступают на Старичка и бьют себя кулаками в грудь.
– Мы можем погибнуть, вот что важно. Мы!
– Мы!
– Вы понимаете это: мы!
– Мы! Мы!
Яростными криками «Мы! Мы! Мы!», двигаясь толпою, загоняют Старичкакуда-то в угол. Зарево, звук рога и колокола сильнее.
Тоскливые голоса. Боже! Неужели умирать!
– Жить так приятно. Если они придут сюда, я стану на колени, я буду умолять их: не убивайте меня, жить так приятно.
– Боже, а я только что заказала новое платье. Боже, я только что заказала новое платье!
– Неужели умирать!
– Я не хочу умирать! Я хочу жить! Меня не имеют права убивать, если я хочу жить!
– Жить! Жить!
Толкаясь, с тоскливыми воплями «Жить! Жить!» беспомощно мечутся по залу. Что-то дикое, нелепое начинает играть музыка и, точно сама себя испугавшись, с воплем умолкает. Входит Профессор, сильно расстроенный. На него не обращают внимания. Толкают.
– Позвольте! Позвольте! Да позвольте же! (Почти плачет.) Я должен вам сказать! Я должен сказать!
– Что такое?
– Чего ему надо?
– Кто это? Чего ему надо?
– Господа, новости!
Собираются расстроенной кучкой вокруг Профессора.
– Господа! Я сейчас проходил по улице – они жгут книги!
– Какие книги?
– Что он говорит?
– Жгут какие-то книги!
– Ну так что же! Что ему надо!
Профессор. Наше сокровище – нашу человеческую гордость – нашу великую святыню – они жгут книги, господа. Безумная чернь, что ты делаешь? Что ты делаешь?! Ах, друзья мои, друзья мои, – и когда я… когда я бросился отнимать… один маленький in octavo… [ 2 ] он, негодяй, ударил меня.
(Плачет, протягивает, шатаясь, руки, но встречает пустоту.) За что он ударил меня? Разве я отнимал у него хлеб? Я работал честно, у меня только и есть что вот этот черный… черный сюртук. И больше ничего. Даже другого сюртука нету! Негодяй! (Плачет; обводит близорукими, заплаканными глазами комнату.) И когда я подумаю, что все это должно погибнуть – эти красивые статуи, эти дивные шкафы с книгами – в таких переплетах, – эти милые, прелестные, одухотворенные лица… Друзья мои! (Протягивает руки.
2
В восьмую часть листа (лат.).