Царь Иоанн Грозный

— Как теперь, отец мой, хороши цветы в поле. Вчера вечером они, казалось, поблекли.

— Они дремали, — сказал Салос, — а теперь всякий цветок пробудился; все они стоят и смотрят на Божие солнышко; каждый из них бережёт мёд для пчелы и сладкий сок для мотылька. Сорви этот цветок.

— Нельзя приступиться к нему, у него иглы колючие, а вокруг крапива.

— Хорошо. Не прикасайся же ко всему, что может уколоть твою совесть; собирай для души цветы, не примешивая терновника, а если злые люди обидят, не плати злом людям злым, чтобы не быть похожим на них. Они жалки, сын мой, они люди слепые!

— Однако же видят, — сказал Юрий.

— Смотрят, а не видят, сын мой. Всё вокруг их говорит им, что лучше быть добрыми, но они слепы и глухи. Ты вчера возмутил воду ручья; в ней стало не видно солнца; теперь же смотри, как тихие воды реки светло сияют. Тихая душа радуется; в мирной душе свет Божий, а злой человек — возмущённая вода, в которой не видно ни солнца, ни неба. Помни и то, что бегущая вода светла, а стоячую закрывает тина. Берегись праздности!

— Какой вчера был тихий вечер, отец мой.

— Да, и человек должен быть подобен вечерней тишине или утреннему спокойствию в час рассвета. Шумен и зноен полдень. Жалки люди, бегущие под вихрь! Вихрь ослепляет пылью, лучше оставаться под мирным кровом. Теперь мы недалеко от селения.

— Вот бедные дома, — указал Юрий.

— Ты не знаешь, кто беден, кто богат, — сказал Салос. — Здесь трудятся в смирении. Хлеб в трудах сладок, а смиренный пред Богом высок! Смотри, дети играют на травке; нарви цветов и сплети два венка; я хочу подарить детям. Мне больше нечего дать им.

Юрий бросился срывать васильки, во множестве растущие по сторонам дороги, проложенной между двумя полями.

— Ты сорвал васильки; хорошо, Юрий! Какие цветы сбираешь, таков и венок твой будет; каковы дела, такова и награда.

Скоро Юрий сплёл два венка и подал их Салосу. Старец и Юрий приблизились к играющим детям. В это время один из них начал бранить другого, но скромный мальчик отошёл, промолчав. Салос подозвал его к себе и. наложил васильковый венок на его белокурые волосы.

— Прими венок кротости! — сказал он.

Мальчик улыбнулся и весело побежал к товарищам.

— Ах, какой красивый венок! — закричали дети.

— Кто тебе дал его? — спросил старший брат.

— Вот этот добрый старик, — отвечал мальчик, указывая на Салоса.

— Отдай мне венок.

— Ах нет, он так хорош, мне жалко расстаться с ним.

— Уступи мне, я твой старший брат!

Мальчик снял с себя венок и отдал брату.

— Вот венок послушания, — сказал Салос, подойдя к нему и подавая ему другой прекрасный венок. — Бог подаст тебе третий венок за добродушие и любовь братскую! И ты люби каждого из братий твоих, — добавил он, обратясь к Юрию.

— У меня братьев нет! — сказал Юрий, вздыхая.

— Каждый человек брат твой. Для доброго сердца никто не чужой. Слыхал ли ты о старце Феодорите?

— Слыхал и помню, что он навещал нас, когда мы жили в Москве.

— А видал ли ты лопарей?

— Нет, не видывал.

— Эти люди живут у Белого моря, в сторонах бесплодных, холодных, где солнышко — редкий гость; но Феодориту и они не чужие. Старец каждый год навещает их, как братьев, и любят они его, как дети отца.

Справедливо говорил Салос, и дивны были странствия Феодорита. В то время уже на берегу Белого моря, близ устья реки Колы, виднелось на холме несколько изб, огороженных частоколом. Над одною из них надстроена была деревянная башенка с остроконечной кровлей, над которою в железном яблоке утверждён был крест. Такова была обитель, устроенная благочестивым Феодоритом, куда стекались крещённые им бедные и добродушные лопари не столько для молитвы, сколько для получения подаяния. Видя служение и обряды церковные, они с младенческим смирением слушали наставления старцев и мало-помалу отвыкали от своих суеверий. Каждый год они с нетерпением ожидали приезда Феодорита, как появления летнего солнца, зная, что к празднику Благовещения Феодорит приезжал в любимую обитель к своим диким питомцам. Ни трудность пути от Вологды чрез дебри и тундры, ни зимний холод северных пустынь не удерживали его; старец приезжал к своим детям духовным в известное время.

В год бегства Курбского лопари по-прежнему ожидали прибытия Феодорита и, оставляя свои юрты, отовсюду собирались толпами в Кольскую обитель. Одни в дар усердия тащили инокам мешки с мёрзлой рыбой, другие, приютись в шалашах, сложенных из хвороста и занесённых снегом, поглядывали в ту сторону, откуда обыкновенно приезжал добрый наставник их.

В ясный полдень услышали они издалека бег оленей по хрупкому снегу и, едва приметили старца, сидящего в санях, как с радостными криками бросились навстречу к нему, махая остроконечными шапками и кланяясь ему в пояс. Беловласый, ещё бодрый старец, отряхая снег с тёплой одежды своей, приветствовал их. Он благословлял их и раздавал им в дар разные необходимые для них мелочи. Лопари выражали шумными восклицаниями радость и благодарность. Отпрягши оленей, они последовали за Феодоритом в обитель.

Старец спросил, не разучились ли они читать по изобретённым для них письменам святое евангелие?

— Нет, отец, — отвечали они, — мы твёрдо помним каждый знак твой. Как жаждущий пьёт струю из реки, так мы читаем слово святое.

Несколько дней провёл Феодорит в обители, беседуя с добрыми дикими людьми и наставляя их в истинах веры. Но по возвращении в Вологду спокойствие старца было возмущено дошедшим известием, что князь Курбский, духовный сын его, бежал в Литву от Иоаннова гнева.

Феодорит любил Курбского и, ещё незадолго перед тем, просил Иоанна снять с доблестного вождя опалу. С глубоким прискорбием старец послал Курбскому строгий завет, чтобы он вспомнил свой долг пред отечеством и, бежав от временной кары, не стремился бы в вечную гибель.

Курбский оправдывался пред Феодоритом, но письмо его уже не застало старца в пустыне. Феодорит уехал. В то время Малюта напомнил Иоанну о преданности Курбского Феодориту и о заступничестве старца за князя. Более не видали Феодорита ни в Коле, ни в Вологде.

ГЛАВА X Обманутые ожидания

Курбский оставил воинский стан. Мало-помалу силы князя восстановились, но спокойствие не возвратилось к нему. В довершение прискорбия он скоро получил письмо из Нарвы от преданного ему окольничего Головина и узнал, что Гликерия ещё жива и постриглась в Тихвинской женской обители. Курбский с мукой читал эти строки. Он уже супруг другой жены, а Гликерия жива! Жива, для укора его совести! Одна мысль осталась ему в утешение, что княгиня нашла приют под кровом веры. Жребий сына остался для него в неизвестности. Окружающие Курбского замечали в князе необыкновенную перемену. Скрывая скорбь в душе, он стал угрюм, молчалив; сердце его отвратилось от удовольствий; он искал уединения. Там только он мог отдохнуть от тоски, его удручающей.