Царь нигилистов 4

А они трепались о политике, полностью понимая друг друга, точнее, перемывали косточки власти.

И Саша подумал, что тумблер «свой-чужой» срабатывает где-то глубоко на подсознательном уровне. И что в корне неправильно делить людей по этому принципу.

У двери комнаты ждал Гогель.

— Александр Александрович, нам надо поговорить.

— Да, конечно, Григорий Федорович.

Свой или чужой Гогель? Военные, офицеры, генералитет — близкая социальная страта, конечно. Но не совсем та. Чуть в сторону.

Дом через дорогу. И посиделки в саду под яблоней, и треп под водочку или собственного изготовления самогон. На ту же тему, хотя грубее и с матюжком. И оценки те же. Но все равно не так комфортно, как на профессорской даче.

И Саша подумал, что Пирогову было гораздо легче гонять за воровство кригс-комиссаров, чем ему — университетскую публику.

Витя открыл дверь, и Саша с удовлетворением отметил, что кровать одна. Значит, у Гогеля своя комната.

— Проходите, Григорий Федорович!

Они сели за стол у окна, где здания университета чернели на фоне синего неба и уже горели газовые фонари.

— Я вас слушаю, — сказал Саша.

— Аркадий Алексеевич показывал университет? — издалека начал Гогель.

— Да, очень красивое здание.

— Не обсуждали конституцию?

— Нет, не в малейшей степени.

— Александр Александрович, объясните мне, как я должен рассказывать о вашем выступлении на вокзале? — быстро дошел до сути гувернер. — Великий князь устроил студенческую сходку, забрался на балюстраду и сказал речь?

— Пламенную речь, — поправил Саша.

— Вы ещё смеётесь!

— Ну, что вы, Григорий Федорович! Все было совсем не так. Когда Великий князь вышел из поезда, он обнаружил, что его верноподданически встречают толпы студентов. В знак верности государю и династии они подарили ему гору цветов в форме венков и букетов. Великий князь был так растроган народной преданностью, что вскочил на балюстраду и сердечно поблагодарил студентов за теплый прием. Всё.

— Ну, как это всё! — воскликнул Гогель. — У вашего батюшки Третье Отделение есть!

— Третье Отделение вечно делает из мухи слона, у них работа такая. Хотя действительно не всё. Когда полицейский патруль, подойдя, спросил, что происходит, великий князь, дабы показать студентам пример послушания властям и уважения к закону, пообещал тут же покинуть платформу, как только это будет необходимо. Что и исполнил в точности. Теперь всё.

Гогель вздохнул.

— Думаю, что папа гораздо больше верит Зиновьеву, чем Третьему Отделению, а Зиновьев верит вам, — заметил Саша.

— Но это же враньё!

— Ну, какое враньё? Где конкретно я погрешил против истины? Умолчание — не враньё.

После того, как гувернёр покинул помещение, Саша завалился спать. Но ворочался до глубокой ночи, несмотря на усталость.

А утром его разбудили голоса.

— Великий князь почивает! — отшивал кого-то слуга.

Глава 18

Он открыл глаза. На каминных часах было десять.

К завтраку он спустился в полной уверенности, что проспал что-то важное.

— Чай? Кофе? — спросил ректор.

— Кофе.

Ну, да! «Кофе, кошка, Мандельштам».

К кофе полагались пироги с мясом, капустой и грибами.

Судя по обилию трапезы, Саша предположил, что не все еще скелеты в шкафах нашел.

— А кто меня спрашивал с утра?

— Купцы, — поморщился Альфонский.

— Да? Что-то продать хотели? Коробейники?

— Не совсем, — усмехнулся Аркадий Алексеевич. — Городской голова Гучков и купцы первой гильдии Морозов и Мамонтов.

— И вы меня не разбудили! — воскликнул Саша.

Скомкал салфетку и бросил на стол, сознавая, что в точности повторяет жест папа.

Посмотрел на бледнеющего ректора и уже спокойнее добавил:

— Надо было разбудить.

— Это всего лишь торгаши, Александр Александрович, — презрительно бросил Гогель.

— Торгаш — это плохо, да? — спросил Саша. — Бездельник — это плохо. А торгаш — это будущее российской промышленности.

— Мамонтов — откупщик, — возразил Альфонский.

— Ничего, как только винные откупы отменят, ему ничего не останется, как вложиться во что-то более полезное для страны.

— Московский генерал-губернатор Закревский поделом их гонял, — заметил Гогель.

— Бывший генерал-губернатор, — уточнил Аркадий Алексеевич.

— Да? — поинтересовался Саша. — Что за история?

— История не очень красивая… — заметил ректор.

— Это с какой стороны посмотреть, — возразил Гогель.

— Рассказывайте, не томите! — попросил Саша.

— После коронации вашего батюшки, — начал Альфонский, — московское купечество приготовило парадный обед в Манеже в честь прибывшей из Петербурга гвардии. Ожидали и императора со свитой, так что все явились в мундирах и при орденах.

Утром в назначенный день купцы-распорядители съехались в Манеж, чтобы хлебом-солью встретить государя. Но первым явился губернатор Закревский. Он осмотрел убранство зала и пиршественные столы, перевел мрачный взгляд на распорядителей и спросил: «А вам, что здесь нужно?»

«Так это устроители обеда», — объяснили ему.

«Все вон отсюда! — закричал на них граф Закревский. — Чтобы духу вашего здесь не было!»

И позволил остаться только городскому голове Алексею Ивановичу Колесову, чаеторговцу, почетному гражданину и купцу первой гильдии, который и преподнес вашему батюшке хлеб и соль.

А остальные купцы, прямо в мундирах и орденах, пошли в ближайший трактир и там напились с горя.

Государь удивился, не увидев на празднике его творцов, однако Закревский объяснил ему, что со свойственной ему скромностью московское купечество застеснялось и не посмело явиться пред царские очи.

— А Колесов-то что смолчал? — спросил Саша.

— Не посмел в присутствии генерал-губернатора, — объяснил Альфонский. — Закревского все боялись до дрожи в коленях. Но государь все равно узнал. Коронационные торжества продолжались, и через несколько дней был бал, на котором один из иностранных дипломатов оступился, упал и повредил ногу. И к нему вызвали костоправа Императорских театров, которым служил по совместительству купец и фабрикант Федор Иванович Черепахин, бывший в числе распорядителей обеда в Манеже. Черепахин и нажаловался на губернатора.