Царь Петр и правительница Софья

На этом слове Софья прервала дьяка.

— Вычитай наперед розыскную справку, — сказала она, — что в розыск занесено.

Дьяк почтительно наклонил голову и взял другую бумагу.

— В розыск занесены таковы вины князя Хованского, — начал он тем же твердым голосом, — как он, Хованский, раздал многую государеву денежную казну без указу; всяких чинов людям позволил ходить в государевы палаты безо всякого страха, с наглостью и невежеством, чего и в простых домах не повелось; держит у себя в приказе за решетками и сторожами многих людей понапрасну; правил на многих людях деньги без очных ставок и без розыска; да он же подписал даточным людям челобитную о сборе подможных денег с дворцовых волостей, и когда было решено, что денег тех не собирать, говорил затейками своими и вмещал слова злые, что будет за это великое кровопролитие; да он же, Хованский, при государях и боярах вычитал свои службы с великою гордостию, будто никто так не служивал, говорил: «Если-де меня не станет, то будут ходить в Москве по колена в крови»; да они же оба, и отец и сын, при государях в палате дела всякие отговаривали вопреки государеву указу и уложению с великим шумом и невежеством, бояр бесчестили и никого в свою пору не ставили, многим грозили смертию; да он же, князь Иван, вместе с раскольниками ратовал на святую церковь и потом оных церковных мятежников оберегал от казни; да он же вопреки царскому указу не послал пехотные полки против калмыков и башкир, несколько раз ослушивался указов великих государей, клеветал на новгородских дворян, будто хотят приходить на Москву, клеветал на надворную пехоту, что быть от нее великим бедам, а надворной пехоте говаривал многие смутные речи.

Шакловитый кончил чтение и перенес свои бесстрастные глаза на царевну.

— Теперь вычти изветное письмо, — сказала она.

Бояре, сидевшие молча, словно истуканы, «ставя брады», при слове «изветное письмо» как-то встрепенулись и насторожили уши. «Извет» страшное слово: тут всякого припутать могут. Только по лицу князя Василия Васильевича Голицына скользнула молнией загадочная усмешка, и он украдкой взглянул на Софью Алексеевну.

Шакловитый начал:

— Да сентября во второе число, во время бытности великих государев в Коломенском, объявилось на их дворе, у передних ворот, на них, князь Ивана и князь Андрея, подметное письмо: извещают московский стрелец да два человека посадских на воров и на изменников, на боярина князя Ивана Хованского да на сына его, князь Андрея…

Шакловитый взял знакомое уже нам подметное письмо и стал его читать. Чтение это произвело на бояр сильное впечатление. Многие невольно оглядывались, уж не окружены ли они стрельцами, не обложено ли Воздвиженское войсками? «Так вот он, Тараруй. В цари похотел! По боярским телам да по трупам царей хочет взойти на чертожное место!..»

Они не успокоились даже тогда, когда после небольшого перерыва Шакловитый громко возгласил:

— Великие государи и сестра их указали и бояре приговорили: по подлинному розыску, и по явным свидетельствам и делам, и тому изветному письму согласно, оных воров и изменников, Ивашку да Андрюшку Хованских, казнить смертию.

Софья подозвала к себе Василия Голицына.

— Мы, великие государи… — начала было она и не договорила.

При словах «мы, великие государи» Петр стремительно вскочил со своего места, выпрямился и хотел что-то сказать, но одумался и сел на место… Глаза его зловеще светились, а лицо судорожно подергивалось. Софья глянула на него, и лицо ее покрылось пятнами, но она сдержанно проговорила:

— Мы, великие государи, указали послать по воров князя Лыкова.

Голицын поклонился и подошел к боярину Лыкову.

— Великие государи указали тебе, боярин, ехать по Хованских.

— Слушаю-ста, — был ответ.

— Да смотри, князь, не упусти зверя-то.

— Не упущу, князюшка, не упущу, — злорадно отвечал Лыков, — я напомню ему его похвалку: «Не всякое-де лыко в строку»... А вот лыко — то и в строку вогнали…

Голицын улыбнулся.

— Истинно, — сказал он, — твое, князь, лыко скрутит его, чаю, почище ремня.

— Скрутим, точно.

Действительно, через несколько часов от Лыкова прискакал гонец с известием, что воров и изменников Ивашку да Андрюшку везут, и что они уже в виду Воздвиженского. Тогда Софья приказала, чтоб их не ввозили во двор, а остановили бы за воротами и чтоб бояре вышли за ворота для прочтения приговора и присутствия при казни.

Бояре вышли в тот момент, когда рейтары из отряда Лыкова высаживали арестантов из телеги. Лыков сдержал обещание: его пленники так были перекручены простыми лыками, что не могли пошевельнуть ни одним членом.

Бояре сели на скамьи, поставленные полукругом, и Голицын велел подвести осужденных поближе. Старик глянул на своих судей, и на лице его отразилось выражение глубочайшего презрения. Многие из этих судей только сегодня раболепствовали перед ним, а теперь они-то именно и глядят на него строго и высокомерно. Только вечное холопство может так исказить людей, и старая Русь вся исхолопилась, озверела и исказилась до потери не только человеческого достоинства, но и образа и подобия человеческого. И ничто в свою очередь в такой мере не поселяет в людях высокомерия и гордости, как то же холуйство: ни у кого не бывает такой горделивой и величавой осанки, как у настоящего холопа.

Таких гордых холуев видел теперь перед собою князь Хованский.

— В чем мои вины? — спросил было он с такою же холуйскою гордостью, но вчера пресмыкавшийся перед ним, ныне судья, Лыков с подобающим величием осадил его.

— Твоих речей мы довольно слышали! — крикнул он. — Теперь послушай наших… Не все коту масленица.

— Лыковая твоя душонка! — прохрипел старик и замолчал.

— Добро-ста, царь Тараруй Горохович! — злорадно засмеялся Лыков.

Но Голицын велел читать приговор, и перебранка смолкла.

Во время чтения известного уже нам приговора Хованский несколько раз порывался было говорить, но Лыков всякий раз останавливал его.

— Твоя речь впереди, на том свете: там оправдывайся!

Но когда Шакловитый дочел до подметного письма, старик заплакал.

— О! Знаю, кто моей головы ищет… Господи! — он поднял голову кверху и, как бы обращаясь к голубому небу, с силою воскликнул. — Боже праведный! Когда его душа, кто моей души ищет, будет некогда так же прискорбна, даже до смерти, яко ныне моя, да не ниспадет на нее роса утешения, но да будет скорбь его лютее Каиновой.

Он плакал, и старческие слезы его текли по лицу и капали на пыльную землю, а он не мог даже отереть их, потому что руки его были связаны. Между тем Шакловитый, дочитав известное письмо, произнес: «Воровские дела ваши с оным письмом сходны, примите же смерть».

Но в душе старика еще шевелилась надежда. Рыдая, он просил свести его на очную ставку с доносчиками.

— Я укажу заводчиков, только не казните меня так скоро! Смилуйтесь, господа бояре!

Хитрый Милославский, роденька царевны Софьи, тут же сидевший с боярами, знаками подозвал к себе Сумбулова, что-то пошептал ему на ухо, и тот бросился во дворец.

В это время к осужденным подошла какая-то женщина, ярко и пестро, до шутовства разряженная, с красными и голубыми лентами в косе и с красным колпаком в виде греческой фески на голове. Это была известная всему двору дурка Степанидка, одна из множества постельниц царевны Софьи.

— Здравствуй, князюшка! — сказала она. — Чтой-то тебя спеленали, ручки-ножки повязали… Аль сосочку хотят дать молоденцу?

Старик злобно взглянул на нее и отвернулся.

— Али привередничает робеночек, что его спеленали? — приставала ехидная дурка. — А где же твоя колыбелька? Должно в застенке аль на лобном месте?

— Отойди, змея подколодная! — прошипел старик.

— А, бедненький Иванушка! — ехидничала дурка. — Вон сопельки-то распустил… дай-ка я тебе нос — от утру…

И она схватила его за нос… старик отшатнулся назад и плюнул в лицо своей мучительнице.

— Вот же тебе, гадина! Съешь!

— Ничего, утрусь, — спокойно отвечала дурка, — допреж сего ты всем носы-то утирал, а теперь вот я тебе нос утерла… Ха-ха-ха-ха!

В этот момент из дворца прибежал Сумбулов и громко произнес:

— Великие государи указали: вершить злодеев непомедля, без мотчанья, не слушая их затейных речей! Вершить без палача!