Царёв город

— Я постараюсь, — ответил Кокша. А Тойдемар сказал:

— Надо запросить у змея побольше. Чтоб он не догадался о наших замыслах. Пусть думает, что нас одолела жадность.

— Слушай нас, Турни, — сказал карт, когда старейшины вернулись на поляну. — Мы согласны взять твою дочь в жены онару. Он будет любить ее и считаться твоим зятем. Но за это ты должен оставить земли нашего илема и не появляться на них никогда. Пусть Кокша ходит к тебе в гости, если захочет, но твоя нога пусть не ступает на наши поля и леса.

— Согласен, — хмуро сказал Турни.

— И еще: в приданое невесте ты можешь давать все, что хочешь, но кроме того ты должен дать нам столько браслетов, чтобы их хватило на всех женщин двуречья.

— На обе руки по браслету?

— На обе.

— Ладно. Девкам на обе руки, бабам — на одну. Только золотых и..,

— Ни золота, ни серебра нам не надо, Турни. Если наши бабы будут носить золотые браслеты, от грабителей и захватчиков не будет отбоя. Пусть это будут железные браслеты.

Так закончилась свадьба Кокши-онара.

Кори поднялся на ноги, оглядел поляну и крикнул:

— Кокша женился, а у нас кони разбрелись! А ну, голопузики, собрать лошадей ближе к костру!

I

После смерти царевича Ивана государь изменился необычайно. Посмертное прощение* «изменников»-бояр подсказало народу, что опал и гонений больше не будет. Это чуть позднее подтвердил и сам царь, подписав указ, в котором грозил жестокими карами за ложные доносы, вошедшие у москвичей в привычку. Смертная казнь грозила всякому, кто напрасно обвинит бояр в мятеже. Боярских холопов и мелких ябедников за напраслину били палками по пяткам, рвали языки, ссылали в дальние крепости.

Притихли и бояре, они чувствовали, что царь ведет Ливонскую войну к концу. Он часто напоминал думе: кончу войну — отрекусь от престола, хочу последние годы пожить по-человечески. В августе шведские рати осадили крепость, что на Ладоге и устье Невы. Но два штурма подряд были русскими отбиты, а в ноябре фельдмаршал Де-лагарди снял осаду и увел армию восвояси. Воевать с Россией один на один у шведов оказалась кишка тонка. Царь совсем было воспрянул, стал собирать войска, чтобы

одним ударом очистить северные берега Балтики и завершить войну со славой.

Но не тут-то было. Не успели притихнуть шведы, как на южных границах тревога. Пошла на Русь Большая ногайская орда, заволновалось, забунтовало Поволжье.

Бунты инородцев расходились как круги по воде. Первый камень мятежа, как всегда,* бросили казанцы. Волна шла во все четыре стороны. На Каму и далее к удмуртам, на Свиягу к чувашам, на Суру к мордве, на Кокшагу к черемисам. Построенные на Волге крепостишки бунтовой волне противиться не могли — она перекатывалась через них и расходилась в лесные глубинки, там разрасталась и сводила на нет все усилия крепостных воевод.

Приволжской, прикамской землей, вроде бы завоеванной, управлять становилось невозможно. Было ясно: надо крепости строить в глуши лесов. На Кокшаге, на озере Санчурин, в ярапских лесах. Последовал указ готовить строительство укрепленных городов в приволжских лесах, вызнавать места, где способнее ставить остроги. Поручено следить за этим делом Борису Годунову.

Зимой Иван перешел жить на половину царевича Федора. Сказал, что одиноко ему в огромных палатах, да и сколько дров надо, чтобы обтопить их. А здесь все-таки к сыну ближе. Жену Марию царь по-прежнему держал в Угличе, в Москву не звал. А она, гордячка, и не просилась. Сына Дмитрия, жившего с матерью, Иван не вспоминал, вроде как совсем и не было его. Мария на царство яе венчана, Дмитрий прав на престол не имел никаких.

Царь выбрал для себя всего одну комнату, теплую и светлую, устроился в ней скромно, жизнь повел простую. Постельничего Годунова от себя отпустил, у него дел государственных и так прибавилось. Сам одевался и раздевался, много молился, размышлял о жизни, готовился к неизбежному концу. Указал над склепом, где похоронен царевич Иван, соорудить надгробие, как и у всех царей, погребенных в Архангельском соборе. Заодно повелел привести в порядок могилы жен, которых хоронили в Воскресенском монастыре, в кремле. Туда же царь приказал перенести прах Марфы Собакиной. По церковным обычаям, царю можно было жениться не более трех раз. Марфа была третьей. Собакина умерла через несколько дней после свадьбы. И похоронили ее по-простому. Царь приказал положить ее прах рядом с Анастасией и Марией Тем-рюковной. Поручено это Борису Годунову.

...Мерцает под образами одинокая лампада. В палате полумрак и тишина. Только поет под печкой сверчок. Царь лежит под атласным одеялом, руки завел под голову, думает, вспоминает прожитую жизнь. Мысленно упрекает бога: «Господи, прости мя, ропщу я на тебя. Возношу тебе мысль жалобную свою, изнемогая от великих напастей. Для чего поражал ты меня столькими бедствиями с того времени, как я увидел свет? Для чего я принял' столько горестей и ог друзей, и от врагов? И не токмо от них, а и от детей родных. За што в конце жизни моей оставил ты мя одинокого настолько, что терзаюсь теперь мыслью, кому трон мой оставить, кому державу вручить?»

Брякнуло кольцо на двери, в палату вошел Годунов:

— Прости, государь, что в поздний час тревожу я тебя, по весть о чуде принес я тебе ныне.

— Что еемь? — Иван сбросил одеяло, встал, протянул руку. Годунов привычно подхватил с вешалки рясу, подал царю.

— Вскрыли мы домовину государыни Марфы, дабы прах перенести во внове гроб изготовленный, а праха нет.

— Господи прости! — Иван перекрестился в страхе.— Неужто выкинули?

— Я этого не сказал, государь. Я говорю — праха нет.

— А что есть?

— Государыня лежит, яко живая. Даже румянец на щеках не потух.

— Не перепутал ты чего, Борис? Ныне десятый год идет с тех пор, как Марфуту похоронили.

— Мне ли лик ее не знать, государь? Я потому и не перенес ее, знал, что ты посмотреть захочешь.

— Шубу давай!

Зима в этом году снежная, по всему кремлю намело сугробов. Меж ними протоптаны тропинки узкие, извилистые. Скрипит под сапогами снег, царь шагает за Годуновым, ворчит:

— Ох-хо-хо! Запустенело округ, непорядки. Снег разгрести, дороги сделать — разве мне об этом думать? На- много ли уединился я, отдохновение хотел малое сделать, а уж кремль снегом засыпало. А что в державе, я чаю, творится — и подумать страшно.

— Людей недохватка, государь. Все в расходе по делам... а снег, я полагаю, весной сам растает.

— Лень свою, Бориско, на весну не перекладывай.

Во дворе монастыря чернеют на белом снегу два каменных надгробья, рядом свежая могила, около нее дубовый гроб полусгнивший, под крышкой. Землекопы, монахи и стрельцы отошли в сторонку, дали дорогу царю. Борис кивнул, крышку сняли, поднесли к гробу два фонаря. Марфа, и верно, лежала будто живая, хоронили ее бледную и худую, теперь лицо будто припухло, округлилось, откуда-то появился на щеках румянец. Царь опустился на одно колено, легко провел по щеке пальцами. Почувствовал под рукой холодную твердость, будто корочкой защитилось тело покойной от тления. «Никакого чуда тут нет, — подумал про себя царь. — Несчастную так напичкали ядами, что и тлен ее не берет». И снова волна ненависти к боярам хлынула в душу, как и в те дни, когда провожал он красавицу-царицу в последний путь. Перекрестив чело Марфы троекратно, царь поднялся и молча пошел прочь...