Царев город

— Людей недохватка, государь. Все в расходе по делам... а снег, я полагаю, весной сам растает.

— Лень свою, Бориско, на весну не перекладывай.

Во дворе монастыря чернеют на белом снегу два каменных надгробья, рядом свежая могила, около нее дубовый гроб полусгнивший, под крышкой. Землекопы, монахи и стрельцы отошли в сторонку, дали дорогу царю. Борис кивнул, крышку сняли, поднесли к гробу два фонаря. Марфа, и верно, лежала будто живая, хоронили ее бледную и худую, теперь лицо будто припухло, округлилось, откуда-то появился на щеках румянец. Царь опустился на одно колено, легко провел по щеке пальцами. Почувствовал под рукой холодную твердость, будто корочкой защитилось тело покойной от тления. «Никакого чуда тут нет, — подумал про себя царь. — Несчастную так напичкали ядами, что и тлен ее не берет». И снова волна ненависти к боярам хлынула в душу, как и в те дни, когда провожал он красавицу-царицу в последний путь. Перекрестив чело Марфы троекратно, царь поднялся и молча пошел прочь...

...Злость на боярство не прошла и в палате. Взволнованный необычным событием, царь не мог уснуть. Тревожные думы одна за одной приходили в воспаленную голову. «Вот умру я, — думал он, — снова повторится то же, что и было после смерти отца моего. Опять наступят времена семибоярщины, и пресечется корень мой па троне. Нет, нужно оставить после себя твердую власть. Как ни ломай голову, как ни крути ни верти, а кроме царевича Федора на престол сажать некого. Его-то бояре оттолкнуть не посмеют, ибо не останется у трона никого, кто был бы выше его родом. Но как быть с властью? Ведь царем быть — не только на троне сидеть да скипетр с державой в руках сжимать. Тут ум нужен, характер. Ни того, ни другого у блаженного Федюни нет. И один выход в этом деле — Годуновы. Федор станет царем, Ирина царицей, а Борис будет при них. Этот державу вырвать из ладоней Феди никому не позволит. И сам не сумеет взять, поскольку худороден. Поставь около Федора какого ни то родовитого боярина, Шуйского к слову, он в первый же год лапы к трону потянет. А Бориса бояре никогда к престолу не допустят. «Иришку, Борисову сестру, я, пожалуй, напрасно хаял,— думает царь. — Просто мало знал свою сношку. И ее можно будет в державную телегу запрячь. Умна, сноровиста ласкова, статна. Трон своим видом не унизит. Красива опять же, черноброва, румяна, глазаста, на щеках ямки. Царица да и только! Плечи покаты, бедра крутые, походка горделивая. Жаль, что бесплодна. Но это скорее от Федюни происходит. На мужика совсем не похож. Иная жена на месте Ирины давно бы догадалась друга любезного на стороне завести, а эта дурочка честна, богобоязненна. Мо~ 'жет, намекнуть ей? Уж больно внук по теперешней поре мне надобен, ой как надобен! Родись у снохи парнишка— года через два, глядишь, и царь. Отец мой Василий Иваныч в три годочка был коронован. А в аглицких землях, слышал я, в зыбке королевичей коронуют. Внука в первое время Годуновы бы поддержали, а потом царенок сам нач. нет понимать что к чему. Я, к примеру, тринадцатилетним бояр за бороды таскал, с послами иноземных держав разговаривал. Конечно, тяжело Ирину на грех супротив сына толкать, но, видит бог, придется. Без внука мне никак нельзя. Никак».

Уснул царь на рассвете, но все равно спалось мало. Утром позвал Годунова, спросил:

— Что во дворе деется? Про Казань слышно что-нибудь? Инородцы бунтовать не перестали?

— И не перестанут, государь. Вчера прибежали с Волги Сабуровы, Богдан и Данила. От твоего имени велел я им в приволжских крепостишках побывать, деяния воевод посмотреть.

— И что же?

— Худо, государь. Крепостишки ветшают, почину им никто не делает, воеводы все более для себя воруют, инородцев озлобляют. Воевода крепости кокшайской мошну свою набил, а стены городца во многих местах погнили и упали совсем, стрельцам корм дает худой, то и гляди разбегутся все...

— Кто там воеводой?

— Василей сын Буйносов-Ростовский.

— Вытури его оттуда. Другого воеводу дай.

— А дядя его еще далее пошел. Сокрывал в крепости свияжской кузнеца одного, беглого вора. Если помнишь, в минулые бунты воровал он против тебя на Каме, более тыщи разбойников на наши рати водил. Не успел воевода Сабуров разнюхать про это, а кузнец тот возьми и сбеги. Не иначе как в глубь лесов, к черемисам. Теперь жди и там бунта...

— Како ты мыслишь, Борис? Вот намыслил я построить крепостишки во глубине черемисских земель. Хоть бы три на первое время. Но ведь денег прорву надо. Спрашивал я у головы Разрядного приказа, он подсчитал мне ровно сто двенадцать тыщ пятьсот семьдесят два рубли и 31 алтын. Я и подумал: может, черемисских бунтовщиков и без острогов усмирять можно. На Волге мы крепостей настроили, а чернь как бунтовала, так и бунтует.

— Усмирить черемис, государь, мы сможем. Но не дороже ли это будет? Уж коль стали они нашими подданными, то нам бы с ними надо жить мирно, по-доброму.

— От крепостей они, думаешь, замирятся?

— Суть не в них, государь. Сам знаешь, теперь перед нами солтан турецкий стоит, а крымская орда — бич в

97

4 Царев горол руках турок. И они этим бичом будут хлестать во все места. И особливо по Астрахани и Казани. И крепости эти, я полагаю, удумал ты строить не для усмирения черемис, а для их защиты от вражьих набегов. Если бы черемис не подбивали на мятежи басурманы, то они бы и не бунтовали вовсе.

— Стало быть, крепости строить надо непременно.

— Надо, государь.

— Места для городов разведаны?

— Людей я те места разведать посылал, а черемиса их побила.

— Другие посланы?

— Нет, государь. Один я не успеваю. Сам знаешь, сколько у меня забот. За себя и за иных думать приходится.

— За кого за иных?

— Бояре Вельский, Никита Юрьев, Мстиславский токмо бородами трясут, а дела от них мало. Одряхлели зело, стары ведь. Что с них спросишь?

— На бояр не тебе жалобиться. С них я сам спрошу. А Сабуровых вечером ко мне.

— Исполню, государь.

•— Ты же строй крепости на мордовских и чувашских землях. Черемисский край сестре поручи. Ей скоро царицей быть, пусть к государским делам привыкает.

— Скажу.

— Не надо, пожалуй. Я сам ныне к ней пойду. Любо мне бывать у нее. Душевно и вольно поговорить более не с кем.

— Твоя воля, государь. Я рад, что сестра моя по сердцу тебе пришлась. Она большой подпорой царевичу может быть, ежели ты ему державу в руку положишь.

— Положу. Видит бог, более некому...

Как-то недели две назад государь занемог. Не то, чтобы слег совсем, просто разболелась голова, снова пришла бессонница. Был позван лекарь аглицкий, который ранее ле-чйл царевича Ивана, а теперь перешел на половину царевича Федора. Привел его Годунов. Теперь Борис не отходил от царя. Бояре злословили, что-де постельничий с умыслом уговорил перейти на зиму к Федору, чтобы был он к Годуновым поближе, а от бояр подалее.

Лекарь осмотрел Ивана Васильевича и сказал, что для беспокойства причины нет, недомогание сил происходит от постоянного сидения в хоромах, от неподвижности. Посоветовал больше гулять на воле, чаще садиться на коня, дышать вольным духом. Постельничий помнил об этом.

— Может, государь, на зайчишек съездим? — предложил Годунов; — Пока снег неглубок, пока следы заметны. Завтра.

— Не люблю откладывать! — воскликнул царь. — Едем сегодня. Инако закис я тут совсем.

Не прошло и часа, как лошади были собраны, гурьба ловитчиков наготове. Царь вышел во двор, сказал Годунову;

— Куда такая орава? Чай, не на медведя идем. Бери пятерых — хватит.

До леса доскакали быстро. Царь ехал впереди, Годунов скакал рядом, стремя в стремя. Погода выдалась отмен-ная — небесный свод вымыт, будто перед праздником. Над землей струилась освежающая ветренная влага. Когда въехали в лес, их объяла благоговейная тишина. Еловые и пихтовые лапы под снеговыми шапками чуть покачивались. Иван попридержал коня, поехал шагом.

— Боже мой! Какая лепота. Пожить бы, Бориско, еще столько же, а?

— Поживешь, государь. Полсотни лет — это разве года? Вон на Никиту-боярина погляди. Восьмой десяток разменял, а все еще на девок одним глазом косит.

— Про девок не говори, душу не тревожь. Я вон царицу из Углича жду и то боюсь. Немощь великую чувствую. И зависть меня гложет, Борисушко.

— Уж тебе ли, государь, завидовать. Все у тебя есть— богатство, слава, власть.

— А молодость? Цари, я полагаю, последнему молодому холопу завидуют.

— Не надо, государь. Зависть — самое последнее, ничтожное чувство. Завистников вокруг тебя великое множество, всех их знаешь ты, мерзость их очевидна. Стоит ли уподобляться им?

— Не любишь, видать, завистников?

— Мало того. Ненавижу. Нет на свете людей ничтожнее и зловреднее, чем завистники. В каких наичёстнейших, удачливых людях не ищут они порока? В каком премудром, талантливом деле не найдут они глупости аль бо бесполезности? Какого одаренного человека не закидают грязью, не очернят хулою? В любой победе находят черты злодеяния, всякому герою придумают унижение. Ибо завистник всегда злобно находит в одаренности человека скверну и хулу, дабы ими прикрыть пустоту свою, бездарность и немощность.