Царевич Алексей

Почему из многих оговоренных царевичем вельмож к следствию был привлечен и ссылкой поплатился один В. В. Долгорукий? Отчасти мы уже ответили на этот вопрос: царь не считал обвинения царевича обоснованными. Но главная причина, почему многих оговоренных царевичем лиц оставили в покое, состояла, на наш взгляд, в другом. Привлечение их к следствию негативно отразилось бы на репутации Петра в Европе. У Петра не было резона привлекать к следствию представителей правящей элиты и тем создавать в Европе представление о множестве сторонников опального царевича, готовых поддержать его закоснелые замыслы.

О некоторых других лицах, привлеченных к московскому розыску, скажем кратко.

Посол в Лондоне генерал-майор Семен Нарышкин был уличен в том, что еще до отъезда в Англию встречался с Кикиным и тот просил его передать возвращавшемуся в Россию царевичу, что «напрасно он ехать сюда спешит, можно было бы еще там побыть». Нарышкин слова эти передал, но понимая их в том смысле, что ехать в осеннее время трудно, а лучше бы весною. Разговаривал он и о разных порядках наследования в разных странах, но не тайно, а явно. Петр в отношении Нарышкина ограничился тем, что указал: за предерзостные слова жить ему до указа в дальней деревне, «которая дале всех», и из нее не выезжать.

На дьяка Федора Воронова показал Иван Большой Афанасьев: уезжая из Петербурга по вызову царевича, он поведал Воронову, что царевич отправился не к отцу, а в немецкие земли. Воронов это одобрил: «то де хорошо», и снабдил Афанасьева шифром для тайной переписки, а царевичу просил передать, что готов ему послужить. Кроме того он же, Воронов, передал Афанасьеву слова князя Василия Долгорукого, уже известные читателю, о том, что «едет сюда дурак царевич… жолв ему, а не женитьба» и т. д. Дьяк показания Афанасьева признал, но следователям хотелось добиться от него большего.

Заплечных дел мастера из Тайной канцелярии старались изо всех сил, чтобы выбить из Воронова дополнительные показания. Было известно, что «цифирной азбуки» (шифра) в руках царевича не оказалось, поскольку Афанасьев так и не встретился с ним. Сотрудники Тайной канцелярии были уверены, что Воронов изыскал иные пути доставки шифра царевичу и находился с ним в переписке. Дьяк был подвергнут розыску трижды: 28 февраля он получил 25 ударов, 3 марта — 15 ударов, 6 марта — еще 17 ударов. Но так ничего и не добавил к своим прежним показаниям и твердил то же, что и после первой пытки. 28 июля Сенат приговорил Воронова к смертной казни за то, что он знал о побеге, но не донес, передал шифр для царевича и изъявил желание служить ему.

В марте 1718 года в Москве прошли казни. Большинство казненных проходили по так называемому Суздальскому розыску, о котором речь пойдет в следующей главе. Но среди прочих — и с особой жестокостью — был казнен Александр Кикин, приговоренный к колесованию. О его казни сообщает австрийский резидент Плейер в своем донесении в Вену:

«…Мучения его были медленны, с промежутками, для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе: он умолял пощадить его и дозволить постричься в монастыре. По приказанию царя его обезглавили и голову взоткнули на кол».

18 марта, по совершении казней, Петр покинул Москву и отправился в Петербург. Туда же он повелел доставить царевича Алексея, а также других лиц, проходивших по Московскому розыску.

Розыск должен был быть продолжен в Петербурге.

Глава шестая. Первый суздальский розыск

Хотя первый Суздальский розыск и происходил в Москве, но он имеет все основания для того, чтобы рассматривать его в отдельной главе, прежде всего потому, что он не имел прямого отношения к событиям, являвшимся главным содержанием Московского розыска. Лица, привлеченные к розыску по суздальскому делу, не были осведомлены о замышлявшемся побеге и, следовательно, не были причастны к его организации.

Современник событий ганноверский резидент Вебер тоже полагал, что царь во время своего пребывания в Москве был озабочен следствием по двум уголовным делам:

«Это были два различных следствия, из коих одно касалось царевича Алексея, а другое — прежней царицы, которая привезена была теперь в Москву из Суздальского монастыря вместе с генерал-майором (?) Глебовым, и это последнее следствие окончено было в Москве, а первое — в Петербурге».

Главными действующими лицами Суздальского розыска являлись мать царевича, первая жена Петра Евдокия Федоровна, в иночестве Елена, а также близкие к ней лица, в первую очередь ростовский епископ Досифей и капитан Глебов.

Как мы знаем, царица Евдокия Федоровна была насильно заточена в суздальский Покровский монастырь в сентябре 1698 года. Если бы она согласилась отправиться в монастырь добровольно, по своему желанию, то ей, наверное, были бы организованы торжественные проводы с участием бояр, ехала бы она в роскошной карете в сопровождении эскорта стрельцов и толпы слуг. Но опальную царицу сопровождал в Суздаль единственный дьяк Михаил Воинов. Ее вместе с карлицей поселили в келье монастырской казначеи Маремьяны.

Приказной Покровского монастыря Семен Воронин позже на допросе показывал, что церемония пострижения состоялась весной следующего года, после приезда в Суздаль окольничего Семена Языкова. В Суздале он прожил «недель с десять и хаживал к царице ежедневно». Вероятно, Языков продолжал уговоры Евдокии Федоровны и в конце концов сломил ее сопротивление. Имеет, на наш взгляд, право на существование догадка о том, что бывшая царица оговорила свое согласие стать монахиней рядом условий: она должна была проживать в особых хоромах, специально для нее сооруженных, располагать штатом служанок, выполнявших за нее всю черную работу; в ее распоряжении должна была находиться особая поварня, где для нее готовили пищу, для ее продовольствования ассигновалась определенная сумма, предназначенная для приобретения продуктов на рынке, при ней должны были находиться две старицы, на которых возлагалась обязанность скрашивать ее жизнь. Постриг в присутствии Языкова совершил иеромонах Спасо-Евфимьева монастыря Илларион. При пострижении царица получила имя Елена. Церемония совершалась не в соборе, а в келье монастыря. Тогда же на монастырские деньги были сооружены хоромы для бывшей царицы. В 1705 году они перестали ее удовлетворять, и было сооружено более просторное здание, в котором размещались инокиня Елена, две ее приближенные: казначея Маремьяна и старица Каптелина, а также выполнявшие обязанности прислуги старица Дорофея и Марфа. Старица Дорофея во время допроса в 1720 году показала, что она пребывает в Покровском девичьем монастыре 27 лет и через год после приезда Евдокии Федоровны была определена к ней «для мытья ее сорочек, также и в кельях для всякой черной работы».

Инокиня часто получала подношения от духовных и светских лиц, главным образом продовольствием: живой и соленой рыбой, хлебом, выпечкой, а в летние месяцы овощами и фруктами: огурцами, вишнями, яблоками, морсом, редко деликатесами — белугой, икрой, медом, сахаром. В праздничные дни ее навешал с подарками суздальский митрополит, сменявшие друг друга суздальские воеводы, ландраты. Что касается родственников бывшей царицы (брата Аврама, цариц Марьи Алексеевны и Прасковьи Ивановны), то они передавали подарки (съестные припасы, светскую одежду, деньги) через специальных курьеров. И все же Евдокия испытывала определенные трудности в продовольствии, о чем свидетельствуют ее письма родным с просьбой о помощи.

Так, сохранилось написанное, очевидно, ею самой довольно безграмотное недатированное письмо брату Авраму Лопухину, скорее всего относящееся к первой половине ее пребывания в монастыре. В нем она просила:

«Пришли ко мне всяких водок. Хотя сама не пью, так было чем людей жаловать. Веть мне нечем больши жаловать. Что не гостем носим больше и духовник и крылошаньки и всех, кто ни придет. Сдесь веть ничего нет, все хнилое. Хоть я вами и прикушнада (?), да что же делать. Покамест жива, пожалуйте, поите да кормите».