Царица амазонок

– Ужасно извиняюсь, – пробормотала я. – Я просто искала свое свидетельство о рождении.

Лоб отца разгладился.

– А… Дай-ка я посмотрю. – Тяжело опустившись в кресло, он открыл и закрыл несколько ящиков письменного стола, прежде чем нашел то, что искал. – Вуаля! – Отец достал новенькую папку с моим именем. – Вот все твои бумаги. Я тут немножко навел порядок. – Он улыбнулся, а я смотрела на него, пытаясь понять, что скрыто за его улыбкой.

– Ты… ты ведь никогда… ничего не выбрасываешь, верно? – робко спросила я.

Отец несколько раз моргнул, озадаченный моим неожиданным интересом к его делам.

– Ну, не то чтобы уж прямо совсем ничего… Я стараюсь складывать все в какую-нибудь коробку. Семейные документы и все такое. Тебе, возможно, захочется все это сжечь… Но решение будет за тобой.

Дверь на чердак ужасно скрипела, и поэтому было почти невозможно скрыть чье-либо посещение этой части дома.

Когда мы с Ребеккой были детьми, то держали в углу полутемного чердака – под самой крышей – небольшую коробку со всякими памятными вещами, и нам частенько приходилось прокрадываться наверх со всей осторожностью, на какую мы были способны. Там был миниатюрный кусочек мыла из какой-то гостиницы в Париже, сухая роза из свадебного букета, мяч для гольфа из парка Моузлейнов… и несколько других сокровищ, которым не следовало попадать в чужие руки.

– Что вы там делаете на чердаке? – как-то спросила мама за обедом, и от неожиданности Ребекка залила лимонадом весь кухонный стол.

– Ничего, – как можно невиннее ответила я.

– Тогда играйте на улице. – Мама потратила едва ли не весь рулон бумажных полотенец, чтобы вытереть стол, но ни слова на этот счет не сказала. В конце концов, Ребекка ведь была дочерью викария. – Мне не нравится, что вы там сидите, все в пыли.

Да, так же, как дети учатся радовать своих родителей ездой на велосипеде или хорошим поведением в канун Рождества, они украдкой осваивают и «темные» искусства – хранение жестяных банок с печеньем или, как в моем случае, умение открывать и закрывать скрипучую дверь чердака без единого звука.

Хотя я не проделывала этот фокус уже много лет, я с удовольствием обнаружила, что до сих пор не потеряла сноровки. Остановившись перед дверью, я прислушалась к звукам, доносившимся снизу, но различила только звяканье китайского фарфора. У моих родителей была одна твердо устоявшаяся привычка в повседневных занятиях, и это было их совместное чтение газеты после обеда. Не было смысла даже пытаться вовлечь их в разговор; как только тарелки были отставлены в сторону и разлит по чашкам кофе, они радостно погружались в мир крикета и политической коррупции.

Юркнув в дверной проем, я включила одинокую лампочку, которая, казалось, висит под потолком чердака исключительно на нитях паутины. Продвигаясь вперед, я пыталась вспомнить, какая из досок пола скрипит под ногами, а на какую безопасно наступать… но вскоре поняла, что уже слишком много лет не пользовалась дорожкой, которую когда-то так хорошо знала.

Чердак, втиснутый под крутую крышу нашего дома, представлял собой треугольное помещение без источников естественного света, если не считать полукруглого окошка в северном фронтоне. Хотя на чердаке было пыльно и пусто, это место всегда обладало для меня странным очарованием; в детстве, когда бы я ни заглядывала в какой-нибудь древний кожаный чемодан или деревянный сундук, стоявший здесь, я всегда ожидала увидеть что-нибудь волшебное. Может быть, там скрывался забытый ларец с сокровищами, или потрепанный пиратский флаг, или связка любовных писем… Здесь всегда пахло семейными тайнами, кедровым деревом и нафталином. Чердак был для меня порталом в другие миры.

И вот однажды, когда мне было девять лет, волшебная дверь наконец отворилась.

Бабуля.

Я до сих пор вижу ее стоящей здесь, спиной ко мне, глядящей сквозь полукруглое окошко целыми часами… не с тоскливым смирением, какого можно было бы ожидать от человека, запертого под замком, а с живой решительностью, словно она была на страже, готовая в любую минуту отразить неожиданную атаку.

Все, что мне было прежде известно о матери моего отца, так это то, что она больна и лежит в каком-то госпитале далеко-далеко отсюда. Причем уточнение «далеко-далеко» было моим собственным объяснением того, почему мы никогда ее не навещали, хотя частенько ездили повидать дедушку во время его долгой безымянной болезни. И в общем и целом я представляла бабушку точно так же: лежащей в постели, с прозрачными трубками, тянущимися к ее телу, в каком-то странном балахоне, среди голых белых стен, с распятием, висящим над кроватью.

А потом, в один дождливый день, вернувшись из школы, я вдруг увидела странную высокую женщину, стоявшую посреди нашей гостиной, с небольшим чемоданом в руках и с необычайно безмятежным выражением лица.

– Диана, – сказала моя мать, нетерпеливо махая мне рукой, – подойди и поздоровайся с бабушкой.

– Здрасте, – пробормотала я и тут же поняла, что такое приветствие крайне неуместно.

Что-то в этой длиннорукой и длинноногой незнакомке было совершенно чуждо нам и нашему дому, я это прекрасно видела, только, насколько припоминаю, не могла определить, что же именно.

Может, потому, что она оставалась в дождевике, придававшем ей вид случайной прохожей, которая могла исчезнуть в любое мгновение. А может, я смутилась из-за того, что, судя по моему опыту – весьма, конечно, ограниченному, – она совсем не напоминала бабушку. Вместо похожей на цветную капусту химической завивки, какую предпочитали местные тетушки, ее седые волосы были заплетены в косу, падавшую на спину, а на лице почти не было морщин. Моя новенькая бабуля просто смотрела на меня спокойным, внимательным взглядом, в котором не заметно было ни особого интереса, ни каких-либо эмоций.

Я помню, что была разочарована ее манерой держаться отстраненно, но я также была по-детски убеждена, что она обязательно меня полюбит, просто потому, что она моя бабушка. Поэтому я улыбнулась, понимая, что нам суждено стать подругами, и увидела едва заметную искру удивления в ее серо-голубых глазах. Однако бабушка не улыбнулась в ответ.

– Добрый день, – сказала она со странным акцентом, из-за которого возникало впечатление, что бабушка произносит слова, не совсем понимая, что именно они означают.

– Бабушка болела, – объяснила мама, снимая школьный рюкзак с моей спины и прижимая к себе, – но теперь она чувствует себя лучше. И будет жить с нами. Здорово, правда?

И больше никаких объяснений по поводу случившегося не последовало. Бабушку поселили в комнате на чердаке, которую по такому случаю вычистили и обставили мебелью, и хотя бабуля была очень высокой женщиной, – по крайней мере, так казалось девятилетней мне – с невероятно большими ногами, она вела себя так тихо, что вам бы и в голову не пришло, что там, наверху, кто-то есть, если бы чердачная дверь не скрипела каждый раз, когда я отправлялась повидаться с новой родственницей.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как глупо было с моей стороны полагать, что молчаливость бабули как-то связана с ее болезнью. Меня поражало, как она могла часами сидеть в кресле в нашей гостиной, уставясь в одну точку, в то время как мама сновала туда-сюда, прибираясь и суетясь.

– Ноги! – только и говорила ей мама, и бабушка послушно поднимала ноги, чтобы не мешать работе пылесоса.

Правда, пару раз бабушка как будто не слышала и этой просьбы, и тогда пылесос неожиданно замолкал… пока мама не догадалась добавлять слово «пожалуйста».