Царица Сладострастия

Я опустила глаза; необыкновенно благородное, полное достоинства лицо моего отца словно по волшебству предстало перед моим мысленным взором, щеки у меня запылали, ведь наряду с обещанным мне блестящим будущим мне были уготованы стыд и позор, и, уткнувшись лицом в ладони, я горько зарыдала и воскликнула:

— О! Я погибла!

Виктор Амедей вложил всю силу своего красноречия и любви в слова утешения, но не осушил моих слез: невзирая на его мольбы, просьбы и обещания, они катились по моим щекам.

Однако оставаться равнодушной к такому проявлению чувств я больше не могла и дала ему обещание в будущем быть более спокойной и разумной.

Герцог сам поселил меня в очаровательном доме (в нем я прожила довольно долго) и разместил там своих гвардейцев. Ко мне было приставлено множество лакеев и служанок; в своих покоях я обнаружила изумительные драгоценности, великолепное белье, чудесную одежду, изготовленную по моим меркам, много прекрасной мебели; здесь было все, что я любила, все, что душе моей было угодно, — то есть все, что настоящая любовь могла подсказать мужчине, обладающему безграничной властью.

Остаток ночи Бабетта и Марион провели рядом со мной.

Я все еще плакала; принц оставил меня, выполнив мою просьбу, как бы трудно это ни было для него; ему хотелось доказать мне, что он готов покоряться и угождать мне во всем.

На следующее утро курьер привез мне чрезвычайно трогательное и почтительное письмо от него, а также очень красивый подарок из драгоценных камней и восхитительный букет. Он смиренно просил разрешения отужинать со мной.

Я, разумеется, приняла его; он вошел, пылая страстью, был нежен и предупредителен, но очень сдержан, как и обещал в своем письме.

Герцог объявил г-же ди Верруа, что она больше не должна меня искать, и лишь подтвердил мои прежние подозрения, признавшись, что, глядя на нее, был поражен последовавшей реакцией: вместо суровости, естественной в подобных обстоятельствах, ее лицо осветилось еле сдерживаемой улыбкой. Ответ свекрови был прост:

— Меня это не удивляет, ваша светлость: нам этого следовало ожидать! Имя мужа вертелось у меня на языке, но я не осмеливалась произнести его. Дон Габриель сообщил мне, что г-н ди Верруа был в отчаянии, а его мать, делавшая все возможное, чтобы смягчить горе сына, добилась лишь того, что он обрушил на нее свою ярость, обвинив в том, что все произошло по ее вине; он вспомнил, как я старалась избежать позора, как боролась и страдала. Теперь он уже не мог отрицать, что его жену подтолкнули в объятия принца помимо ее воли.

— Вина лежит не на ней, — говорил он матери, — а на мне, и главное — на вас, поскольку именно вы сделали меня слепым, заткнули мне уши и не позволили моей душе внять мольбам и жалобам моей жены! А теперь я овдовел, мои дети осиротели; к тому же я обесчещен, и все оттого, что вы довели честную женщину до отчаяния. И пусть вас простит Бог, если пожелает, — я же никогда не прощу вас и больше не буду видеться с вами!

Затем он взял в руки перо и написал герцогу Савойскому письмо, преисполненное чести и достоинства; в этом письме граф отказывался от всех своих должностей и сообщал о своем намерении уехать из страны. Причину он не называл, но в каждой строке прочитывался истинный мотив его поступка. К несчастью, об этом письме и последствиях решения моего мужа мне стало известно значительно позже; быть может, узнай я об этом тогда, нее мы были бы спасены. В то время еще была такая возможность, и, несмотря на внешние признаки, я не уронила чести мужа: принц не добился от меня ни признаний, ни обещаний. Я приняла его как друга, спасителя, но еще не как любовника.

Герцог Савойский предвидел нечто подобное! Поэтому он строго-настрого запретил посвящать меня в дела мужа. И о том, что произошло, я узнала не раньше, чем через год, от дона Габриеля.

Он рассказал мне об отьезде г-на ди Верруа, и я с облегчением восприняла эту новость. Мысль о том, что при встрече с ним мне придется краснеть, была просто невыносима. Что же касается г-жи ди Верруа, я ненавидела ее со всей страстью опозоренной женщины. Признаюсь, я мстительна, и согласилась одарить герцога Савойского тем, чего он так упорно добивался, лишь после того, как он удалил мою свекровь от герцогини-матери и сослал в самое отдаленное из имений семейства Верруа.

Презрев все мои просьбы, графиня увезла с собой и детей: заручившись запретом моего мужа, она отказалась отдать их, когда я послала за ними.

Ревнивый до безумия, Виктор Амедей был уже уверен в своей победе и заявил, что не может нарушить волю отца; но в глубине души он был счастлив, что мои дети далеко. Он хотел отгородить меня от всего, что было в моем прошлом, и в первую очередь, хотел вычеркнуть из моей памяти соперника, которого я так любила и никак не могла забыть!

— О! Если б я мог обменять половину своих владений на ту часть вашего сердца и вашей жизни, которую он у меня отнял! Я сделал бы это с радостью, — повторял он мне.

Герцогиня первой узнала о том, что случилось.

— Поскольку герцог все равно обзавелся бы любовницей, — просто сказала она, — я рада, что он выбрал госпожу ди Верруа, я на нее за это не в обиде!

XVII

Герцогиня Савойская не забывала, что прежде она звалась мадемуазель Орлеанской; я, кажется, уже упоминала, что она, так же как и ее сестра, ставшая королевой Испании, мечтала о короне и хотела выйти замуж за дофина.

Я только не сказала, что, и после того как она стала женой Виктора Амедея, а ее кузен женился на принцессе

Виктории Баварской, прежняя любовь сохранилась в ее сердце.

Королева Испании позволяла развлекать себя; она же — никогда. Герцогиня думала только о дофине; ее спальня была увешана его портретами; миниатюра с его изображением была спрятана в ее браслете под большим изумрудом, обрамленным бриллиантами, и она не расставалась с ним ни днем ни ночью. С каждой почтой она посылала своему кузену письмо, хотя он отвечал ей довольно редко.

Герцогу Савойскому было это известно, но он, столь ревнивый во всем, прощал жене это невинное развлечение, будучи совершенно уверен, что оно не чревато никакими последствиями; ему, в сущности, было мало дела до сердечных переживаний женщины, которую он не любил.

Герцогиня Савойская очень боялась, как бы ее супруг не попал под влияние какого-нибудь властолюбивого создания, способного отравить ей жизнь, навредить и вытеснить ее. С моей стороны герцогине нечего было опасаться, и она по секрету от всех поговорила со мной, успокоила и попросила дать ей возможность спокойно продолжать ее роман по переписке — большего она не требовала.

Моя жизнь при туринском дворе сложилась настолько хорошо, насколько это было возможно.

Обладание и привычка не охладили пыла принца, напротив, он влюблялся в меня все больше, чтил меня как богиню и подчинялся малейшему моему желанию.

Я была честолюбива и уже не скрывала это; встав на этот новый для себя путь и заполняя пустоту, возникшую в моей душе несмотря на самые трогательные заботы любовника, я занялась делами правления.

В короткое время я приобрела опыт и умение, удивившие даже министров. А герцог Савойский просто млел от восторга и говорил об этом во всеуслышание.

Из чувства изощренной мести я оставила аббата делла Скалья в Турине.

Я не согласилась отправить его в ссылку, ибо хотела выразить пренебрежение к его ненависти, хотела насладиться его бессилием, проявить в полной мере то презрение к нему, какое он вызвал во мне. Аббат с утра до вечера замышлял всякие козни, настраивая людей против меня и превращая их в моих врагов, и старался всеми способами навредить мне, но, разумеется, не преуспел в этом.