Царский угодник. Распутин

Тот, если бы услышал крик князя, мигом скатился бы по лестнице в подвал и одним выстрелом бы вышиб Распутину мозги из своего «соважа», но в Юсупове словно бы что-то закоротило, произошло замыкание, он по-прежнему не владел собой.

— Феликс! Феликс!.. — продолжал хрипеть Распутин.

В этом продырявленном, отравленном, измочаленным непутёвой жизнью теле было столько силы, что одолеть «старца» сейчас могли только дюжие мужики, три или четыре человека, накинувшись на него разом. Юсупов же был изящен телом, не имел ни накачанных мышц, ни борцовской хватки, кости у него были хрупкие, благородные, не то что у Распутина, — у того, несмотря на худобу и жилистость, кости были крупные, в расчёте на тяжёлое, громоздкое тело.

«Старец» продолжал тянуться к горлу побледневшего, посеченного смертным ужасом Юсупова, хрипел, плевался кровью и пеной, а Юсупов вырывался от него — пробовал вырваться, но это никак ему не удавалось, и он тоже хрипел и тоже готов был плеваться кровью.

— Феликс! Феликс!..

Кажется, у Юсупова не было ни одного шанса вырваться из рук «старца», слишком прочно тот вцепился в него, но смертный ужас, наверное, добавил Юсупову сил, он рванулся вниз, к полу, потом повалился вбок, выкручиваясь из рук Распутина, дёрнулся всем телом — тот торжествующе захохотал, поняв, что Феликс не сможет одолеть его, — затем Юсупов нырнул в другую сторону, саданул несколько раз одной, освободившейся в результате манёвра рукой Распутина в живот — тычки были мелкими, острыми, они выбили из Распутина хрип. Юсупов вскрикнул, развернулся под «старцем» и с жёсткой, обжегшей горло кипятком радостью обнаружил, что Распутин ослабил свою хватку.

— Феликс! — вновь в беспамятном хрипе произнёс Распутин, внутри у него что-то забулькало, он зарычал — удары Юсупова причинили ему боль. — Феликс!

Юсупов ещё несколько раз ударил его свободной рукой. Распутин, понимая, что Юсупов уходит, освобождается от него, вцепился обеими руками в плечо князя, с корнем вырвал погон, потом, продолжая хвататься скрюченными руками за воздух, повалился на спину, ударился головой о гранит. Было слышно, как громко хлопнула кость черепа о камень. У другого от такого резкого, навзничь, падения, от удара череп бы разлетелся на несколько частей, словно гнилой арбуз, а Распутин лишь дёрнул дважды своими обутыми в роскошные резиновые боты ногами да выдавил из груди лёгкий хрип.

Князь отпрыгнул от него в сторону, выругался грязно, по-мужицки, будто обычный городской дворник, прижался спиной к стенке подвала. Дыхание у него рвалось, выскакивало из глотки.

— Ё-ё-ёх!

«Старец» словно бы услышал этот вскрик, зашевелился, приподнимаясь. Юсупов мигом переместился к двери, рванул её на себя, распахивая широко, стрелой понёсся наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

— Пуришкевич! Пуришкевич!

Пуришкевич, уже изрядно захмелевший, с тяжёлым сонным взглядом, стремительно вскочил — он мигом всё понял, — кинулся к двери, столкнулся с Юсуповым и едва не сбил его с ног.

— Владимир Митрофанович, он жив! — выкрикнул Юсупов.

Пуришкевич, прорычав про себя что-то невнятное, выдернул из кармана «соваж».

— Застрелите его, он жив! — Юсупов метнулся мимо Пуришкевича к своему столу, где лежала тяжёлая резиновая дубинка, подаренная Маклаковым.

Схватив эту дубинку — единственное, как ему показалось, стоящее оружие, другого не было, — Юсупов кинулся назад: он боялся, что оживший Распутин уйдёт, — нечистая сила, поселившаяся в этом человеке, не хотела сдаваться, не хотела умирать.

Снизу, из подвала, уже доносился шум.

Юсупов понял: это Распутин!

Это действительно был Распутин, он сумел подняться на ноги и теперь по-звериному, на четвереньках, двигался вверх по подвальной лестнице, мотал головой, роняя на ступеньки пену и кровь. Хоть и был Юсупов вне себя, а поразился одному сходству, это почти машинально отпечаталось у него в мозгу: Распутин в эту минуту походил не только на материализованную нечистую силу, а и на зверя. У него всё было звериное — и поступь, и повадки, как у раненого лесного зверя, стремящегося во что бы то ни стало спастись, и рычание, от него исходила звериная, заставляющая холодеть кровь в жилах сила, да что там холод и лёд в крови! эта сила парализовала — Юсупов почувствовал, как у него шапкой поднимаются волосы на голове.

На промежуточной лестничной площадке находилась дверь, выводящая во двор, она всегда считалась чёрной, даже более чем чёрной, её почти никогда не открывали, открывать начали, лишь когда переделывали подвал, она и сейчас была закрыта, это Юсупов знал точно.

Рыча, Распутин сделал последний, длинный, очень пластичный, будто резиновый, прыжок, достиг площадки и, не глядя на Юсупова, приготовившегося встретить его ударом тугой резиновой дубинки, метнулся к двери. С силой толкнул её, и — у Юсупова не было ни времени, ни сил удивиться или ужаснуться — дверь покорно распахнулась, и Распутин оказался во дворе, в чёрной заснеженной ночи.

Но ведь дверь-то была закрыта, это Юсупов знал точно!

Юсупов вскрикнул, понёсся по ступенькам лестницы, споткнулся об одну ступеньку и чуть не распластался на каменных порожках, ухватился руками за прочные перила, подтянулся, приподнимая своё гибкое лёгкое тело, стараясь сделаться меньше, заползти в какую-нибудь щель, в нору, стать невидимым, — он словно бы спасался от кого-то ещё, не только от ожившего Распутина, — более опасного, более жестокого, способного высосать в несколько секунд из него кровь, прохрипел натуженно, на одном дыхании:

— Пуришкевич, стреляйте же, стреляйте в него!

Пуришкевич не поверил тому, что услышал, выругался — вот откуда, оказывается, исходило гнетущее ощущение тревоги, внутреннего холода, — снова выругался.

— Он жив! — дребезжащим эхом толкнулся в потолок очередной вскрик Юсупова, от которого сделалось жутко. — Он убегает!

Юсупов никак не мог одолеть короткую каменную лестницу, словно бы кто-то его сдерживал, он сипел, надрывался, огромные голубые глаза его растеклись по лицу, губы были сведены судорогой от ужаса.

Он продолжал кричать что-то ещё — невнятное, жёваное, насквозь прокушенное зубами, когда Пуришкевич с «соважем» в руке бросил ему досадливое:

— Ах, Феликс! — И следом за Распутиным также исчез в темноте.

Пуришкевич никак не мог сориентироваться. Глянул в одну сторону, в другую...

— Ну, мразь, ну, мразь!

Перед глазами рябило, вспыхивали какие-то тусклые светлячки, перемещались с места на место, их сметали дымные красноватые хвосты, потом хвосты исчезали, и на их месте снова возникало гнилое светлячковое сеево.

Он не сразу увидел Распутина, а когда увидел, то вскрикнул от изумления — «старец» уже успел одолеть весь двор и теперь, переваливаясь с боку на бок, словно утка, кособочась, бежал вдоль высокой металлической ограды, которой был обнесён богатый юсуповский дворец.

А ведь он был мёртв, он был отравлен, продырявлен пулей, Юсупов полчаса назад убил его — Пуришкевич видел это сам, своими глазами, и вдруг — бег вдоль решётки...

Одолеть решётку «старец» не сумел — слишком была высока, поэтому Распутин бежал по её внутреннему периметру, выискивая калитку или открытые ворота, что-то громко бормоча на бегу.