Царственная блудница

– Опять что-то привиделось?

– Привиделось, Васенька! – послышался дрожащий голос, перемежающийся всхлипываниями. – Будто ворвались они... с ружьями, с палашами. Вытащили меня из постели, поволокли, а там уже кандалы гремят...

– Ну как же они к тебе ворваться могли, когда я – вон он, за дверью стерегу? – рассудительно проговорил Васенька. – Ни в коем разе им мимо меня тишком не пройти, да и пропущу ли я их? Костьми лягу, а к твоей милости шагу никому чужому не дам шагнуть. Иль не знаешь?

– Знаю, – пробормотала она, всхлипывая все реже. – Знаю, а сны-то... с ними не сладишь!

– Сладишь, Лизонька! – журчал, словно ручеек, Васенькин ласковый шепот. – Со всем на свете сладишь ты. И со снами страшными, и с неприятелями своими! Глядишь, еще и посмеешься над ними, еще их самих в страх вгонишь. Ух, как затрясутся они, ух, как взмолятся! Небось все лбы отобьют, земно тебе кланяясь: смилуйся-де над нами, Елисаветушка! Ну уж ты тогда сама решишь, казнить али миловать. Одно могу сказать: еще отольются им твои слезоньки.

– Как же сладко поешь ты, Васенька! – прерывисто вздохнула женщина. – А все одно: страшно мне, маятно! Жарко натоплено, а все дрожь бьет дрожкою. Согрей меня, Васенька. А?

– Воля твоя, лебедушка моя белая, – покорно отозвался Васенька, – как велишь, так и сделаю. – Проворно, нога об ногу, он сбросил валенки и мигом взобрался на высокую кровать, очутившись среди такого множества подушек, подушечек, вовсе уж маленьких думочек, что затаившуюся меж ними женщину пришлось искать ощупью. Впрочем, сие дело было для Васеньки привычное, и спустя самое малое время беспорядочная возня на кровати сменилась более размеренными движениями. Шумное дыхание любовников, впрочем, изредка перемежалось еще не утихшими всхлипываниями, как если бы женщина еще не вполне успокоилась и продолжала оплакивать свою долю.

Женщиной этой была Елисавет, дочь государя Петра Великого. А мужчиной, который так привычно и ловко утешал ее ночные страхи, – дворцовый истопник Василий Чулков.

В ту пору, как ее чаще звали Елисаветкою, не было у нее друга верней и няньки нежней, чем это молодой человек, простолюдин, служивший в полунищем дворце истопником. Никто лучше его не мог разогнать ночные страхи, никто не мог так мешать веселые, а порой и похабные сказки (Елисавет была до них большая охотница!) с их вещественным и весьма умелым осуществлением. И при этом он не превратился в ревнивого любовника, не пользовался теми альковными секретами, которые становились ему ведомы, а сумел остаться заброшенной царевне верным другом и товарищем. За верность и дружбу сразу после знаменитого переворота и своего воцарения Елизавета пожаловала его в камер-юнкеры. Спустя год Чулков звался уже метр-де-гардеробом, но по-прежнему спал на тюфячке в спальной комнате Елизаветы Петровны, у коей все так же пользовался большим доверием. Конечно, иногда – и весьма часто – он покидал опочивальню, освобождая место новому фавориту. Видел он в тех покоях и внезапно вспыхнувшую звезду – ослепительно красивого Никиту Бекетова. Видел и его стремительный закат.

Елизавета всегда боялась ночных переворотов, а потому много лет Чулков совсем не ложился по ночам в постель и дремал в кресле возле дверей императрицыной спальни. Она знала, что этот порог можно перешагнуть только через труп верного друга. Вскоре Василий Иваныч получил в дар село Архангельское, а потом чин камергера и орден Святой Анны. Теперь императрица строже блюла свое реноме, и ее по ночам развлекали и охраняли дамы-чесальщицы, однако по-прежнему все свое время Чулков проводил во дворце и оставался в курсе всех мало-мальских тайн. Он сохранил самые приятельские отношения с Алексеем Яковлевичем Шубиным. Они сдружились еще с тех времен, как Шубин, вернувшись из ссылки, скитался, как неприкаянный, близ Елизаветы Петровны, прекрасно понимая, что былого не обрести, но будучи еще не в силах найти себя в новой, столь безумно изменившейся жизни некогда всеми забытой царевны. Чулков знал о нем, хотя доселе они не встречались. Василий Иванович помнил ночные рыданья Елисавет по милому другу, с которым она была разлучена, он читал нежные, неловкие стихи ее, нацарапанные сквозь слезы и полные отчаянной надежды. Надежды не сбылись и не сбудутся – Чулков первым понял, что в прошлое возврата нет, и посоветовал Алексею Яковлевичу отбыть на Нижегородчину, а не рвать себе попусту сердце в Петербурге.

Туда, в Работки, Василий Иванович несколько раз наезжал, а Алексей Яковлевич, изредка и тайно бывая в столице, всегда останавливался у Чулкова. Звали они друг друга между собой «Чулок и Шуба – государыни вещи» и нисколько не омрачали своих отношений ревностью из-за того, что в разное время удостоены были Елизаветиных милостей.

И вот во время одного из таких приездов Шубина его лошади и сбили обезумевшую от страха Афоню. Куда было ее везти, как не в дом Чулкова?

Вот так она и попала сюда.

Санкт-Петербург, сад английского посольства, 1755 год

Отправив камердинера Василия Ивановича Чулкова с запискою во дворец и наказав непременно дождаться ответа от барина, а всего лучше – просить его немедля воротиться, Алексей Яковлевич Шубин нахлобучил старую свою треуголку, которая отчего-то являлась предметом почти священного поклонения баб и девок в селении Работки Нижегородской губернии, взял палку, без которой идти мог лишь с трудом, и вышел из дому, наказав Татьяне, своей камчатской жене (до крещения Татьяна звалась Айной), глаз не сводить со спящей Афони. Татьяна, которая когда-то славилась как первая красавица побережья Авачинской бухты, но быстро увяла, в точности как недолговечные цветы тундры, отродясь не приучена была своевольничать, а уж господину своему и повелителю, коего обожала, словно некое высшее божество, она, конечно, и не помыслила перечить. Вновь уселась в кресло-качалку возле кровати и предалась исполнению своего долга, который скрашивался мерным, беспрестанным раскачиванием: качаться Татьяна любила, аки дитятко малое!

Алексей Яковлевич держал путь к английскому посольскому дому. Ему хотелось по возможности хоть что-то вызнать об оставшихся там участниках Афониного приключения. Следовало выяснить, покинул ли посольство Бекетов или находится еще там. Если отбыл – надлежало разузнать, куда и каким путем. Судьба кавалера-мадемуазель также была ему чрезвычайно любопытна. Ну и, конечно, не намеревался он обойти вниманием участь этого Колумбуса.

– Колумбуса! – ядовито пробормотал Шубин. – Мубумбуса! Хренумбуса! Чертберидралумбуса!

Благодаря Чулкову он был в курсе всех событий, происходящих во дворце.

– Ой, батюшки! – раздался рядом визг, и чуть ли не из-под ног задумавшегося Шубина, который мерил да мерил шагами мостовую, ничего вокруг не замечая, выпросталась какая-то согнутая вдвое бабулька с огромной корзиной, тянувшей ее к земле. – Людей давит, ничего вокруг не видит! Еще один сумасшедший! Что ж это за день нынче?!

– Это кто здесь сумасшедший?! – Шубин грозно воздел палку, чтобы вытянуть оскорбительницу по согбенной спине, да не попал – она уже со всех ног улепетывала дальше к Неве, выкрикивая:

– Кто-кто! Да вон чухонка голая под телегой сидит, глаза разуй, вишь, народишко собрался глазеть!

Шубин оставил попытки погони и огляделся. И впрямь – несколько человек толпилось на углу, хохоча и подталкивая друг друга в бока. Тут были бабы с корзинами, расторговавшиеся лоточники, какие-то босяки и вездесущие мальчишки. Все они пытались заглянуть под телегу, нагруженную сеном и плотно увязанную: должно быть, только что приехала в город, ее еще не успели разгрузить, да, по всему, кобыла возчика расковалась, и он отвел ее в небольшую кузню, притулившуюся за углом. Оттуда доносился перестук молота по наковальне: видать, подкову правили и готовили к набивке. Но куда любопытней было то, что виднелось под телегою – толстенная девка с белесыми чухонскими волосами, которыми она старательно пыталась занавесить голые плечи свои и ноги, торчащие из-под короткой исподницы. Девка сидела на мостовой, скорчившись, тянула на колени подол исподницы, которая, по ветхости своей и по толщине обладательницы, разлезалась то там, то сям, – и громко подвывала.

– Что за притча? – удивился Шубин, который, сколько не жил на свете и в Санкт-Петербург не наезживал, отродясь не видывал, чтобы там полуголые девки по улицам бегали, хотя, конечно, по столичному положению Питера в нем вполне могли и даже должны были твориться всяческие непотребства.

– Да вишь, раздел ее какой-то разбойник. Втащил в подворотню и раздел! – пояснил какой-то лоточник в изрядном гречневике [15] . – Девичью честь брать не стал, не! – решительно покачал он своим гречневиком. – А вот сарафан да платок исхитил, негодник. Эка нынче господа извращаться пошли!

15

Так в старину назывались высокие шапки, столбиком стоящие на голове, наподобие гречневика – пирожка из гречишной муки.