Царство небесное

Доска шла с усилием, как будто водная толща ее не пускала, но затем приблизилась к поверхности. Сверкающие струи стекали с нее, покрывая поверхность тонким хрустальным слоем, в котором отражалось слишком яркое солнце. На самой доске, немного выгнутой, была нарисована дева — с удлиненным лицом, с маленьким круглым подбородком и целым выводком тугих кудряшек на лбу, под платком.

Гвибер ахнул во весь рот и с размаху, обливаясь водой, прижал деву к своему лицу и к груди, так что стукнулся о доску лбом и носом, а край ее больно впился ему под ложечку. Но ничего этого Гвибер в своем восторге не заметил, как не заметил и того, что из носа у него потекла кровь. Поэтому когда он отодвинул от себя святую Марину, дабы полюбоваться ее несказанной красотой, он подумал, что она заплакала кровью, и не на шутку перепугался. Он осторожно плеснул на нее водой, смывая кровь. Больше никаких следов на доске не проступило, и Гвибер вздохнул с облегчением.

Сняв плащ, он закутал Марину, пренебрегая собственными удобствами, а затем уселся на верблюда и впервые за время их знакомства огрел его палкой — точь-в-точь как это делали сарацины в его сне.

* * *

После возвращения с иконой из Дамаска Гвибер стал называть себя рыцарем Марины, хотя никаким рыцарем он не был, а святой образ у него забрали и, благоговейно поместив в великолепную раму, отправили в богатое и благочестивое аббатство неподалеку от Триполи. Гвибер некоторое время жил в Триполи, где мог навещать свою Даму, а также выполнять незначительные поручения графа Раймона, а потом перебрался в маленький домик в Сайде, который купил на деньги своего господина.

Наконец случилось так, что Гвибера отыскал в Сайде один очень неприятный человек по имени Гуфье. По тому, как держался этот Гуфье и как он разговаривал, Гвибер сразу понял, что посетитель тоже побывал в плену у сарацин — и пробыл там, кстати сказать, гораздо дольше, чем сам Гвибер. И это не понравилось рыцарю Марины еще больше.

Гуфье знал, какое впечатление производит на людей, подобных Гвиберу, поэтому даже не пытался понравиться ему. Он едва поздоровался. Просто вошел и показал кольцо графа Раймона.

Гвибер тотчас сник.

— Слушай меня, Раймонов Денье — ведь так тебя называют? — заговорил Гуфье. — Ты должен немедленно ехать в Иерусалим. У меня для тебя есть хорошая лошадь и припасы уже собраны. Там нужно убить человека, которого зовут Ги де Лузиньян. Ты меня понял?

— Да, — сказал Гвибер. — Каким оружием я должен убить его?

Гуфье подал ему кривой нож.

— Он не отравлен, но очень острый, — предупредил Гуфье. — Наш господин хочет, чтобы этого Ги де Лузиньяна не было в Иерусалиме.

— Может быть, попросить его уехать? — спросил Гвибер, растерянно блуждая взором вокруг себя.

Гуфье ткнул графским кольцом его в губы.

— Тебе велено убить Ги де Лузиньяна, — повторил он. — Подружись с ним. Убей его так, чтобы в этом заподозрили сарацин. Вставай и иди. У тебя нет времени. Наш господин хочет, чтобы ты сделал это как можно скорее.

С этими словами Гуфье пошел прочь, но на пороге обернулся и бросил на пол денье.

— Это тебе за будущие труды, — сказал он.

Гвибер наклонился и поднял монету. Денье был новым, выпущенным при короле Амори — не с башней Давида, а с ротондой Воскресения. Это была не та монета, и Гвибер с пренебрежением отбросил ее в сторону.

— Дурак, — сказал он в спину Гуфье.

Но коня и припасы взял и в тот же день отправился в Иерусалим.

Глава пятая ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ

Наступал Великий Пост 1180 года от Воплощения; пришло известие о том, что в плену у Саладина умер брат Одон. Но и печаль по погибшему другу оказалась для Болдуина смазанной, растворенной заботами о сестре и Королевстве. Положив себе оплакать брата Одона в тот день, когда будут оплакивать Христа, король словно бы собрал все воспоминания о нем, сложил их в некий таинственный сосуд и поставил этот сосуд на алтарь в Храме — ждать надлежащего часа.

Ги жил в доме своего брата коннетабля в Иерусалиме. Дом был тесный, плотно заселенный детьми и вещами. Здесь царствовала дама Эскива, дочь Бальяна д'Ибелина и родная племянница того самого сеньора Рамлы, который имел благое намерение — после того, как рассчитается с Саладином за свое освобождение, вернув ему долг до последнего денье, — жениться на Сибилле.

Эмерик де Лузиньян был из тех, кто хорошо знает цену и своей неудачливости, и своему происхождению. Он помнил, что не относится к числу любимчиков судьбы: замок Лузиньян принадлежал старшему брату, Гуго; военное счастье досталось третьему, Жоффруа; красивая наружность — пятому, Ги. Эмерик же получил в дар от доброго гения семьи, феи-змеи Мелюзины, свое неслыханное трезвомыслие — и на большее рассчитывать не мог.

Поэтому Эмерик не искал военной славы на поле боя, хотя от сражений, если они выдавались, не уклонялся. Он много читал и потратил на книги некоторую толику пожалованных ему денег.

Следующим его разумным шагом стала женитьба.

Святая Земля не только поставила франков лицом к лицу с их греховностью; она же вынудила их вернуться к древнему, некогда осужденному обычаю — передавать наследство вместе с именем и обязательствами рода не через сыновей, но через дочерей. Ибо изменения в человеческой природе, проистекающие от первородного греха и усугубленные грехами более близких предков, оказались в некоторых франках таковы, что те не смогли произвести на свет сыновей, сколько ни старались.

У Иерусалимских королей рождались большей частью дочери. И замки иерусалимских баронов переходили не от отца к сыну, а от одного мужа владетельной дамы к другому.

Хорошенько поразмыслив над этим, Эмерик решился просить руки Эскивы д'Ибелин не потому даже, что она принадлежала к старинной для Святой Земли семье и не потому, что была особенно хороша собой — а она, видит Бог, была очень недурна! — но исходя из простого расчета: в семействе Ибелинов имелось много сыновей, и, стало быть, род их в меньшей степени заражен убийственными грехами.

Желая угодить королю Амори, Бальян дал согласие на брак своей дочери с королевским камерарием. И Эмерик де Лузиньян поскорее ухватил Эскиву за белые, боящиеся здешнего солнца руки и утащил в свое жилище, дарованное ему королем в Иерусалиме.

Первой родилась дочь, названная в честь плодовитой матери нынешних Лузиньянов — Бургонь. А затем, словно Божье обетование продлить род Эмерика на Святой Земле, пошли сыновья: Гуго, Жан.

Эскива принесла в дом много красивых предметов. Она, как и ее супруг, любила вещи, и Эмерик неизменно радовал жену, заботясь о ее приданом. Каждую чашу, если она гнулась или теряла тонкую ручку, тотчас чинили и приводили в порядок. Каждое платье, если портилась меховая оторочка или протиралась ткань, немедленно зашивали. Эмерик многое умел делать сам, собственными руками, но занимался такими работами, только когда был уверен, что никто не увидит его с иглой или молоточком и не прознает об этом.

Эскива, с плотными пшеничными косами толщиною в руку, имела обманчиво-сонный вид. Поначалу она показалась Ги женщиной скучной, погруженной в неинтересный мир домашних забот и вялых придворных интриг. Но так было только до первого их большого разговора наедине.

— Госпожа прислала сказать, чтобы вы явились к ней и развлекли ее интересной беседой, покуда не вернется сеньор Эмерик, — сообщила служанка вечером того дня, когда все возвратились с соколиной охоты.

Служанка была такая же, как госпожа: с кожей цвета свежей пшеничной корочки, с волосами более светлыми, чем лоб и щеки, с аккуратными ямочками под каждым пальцем.