Цецилия

Сад был для нее раем.

Баронесса сама заботилась о нем и наполнила его лучшими цветами, какие только могла найти. Тут были кусты роз, лилии, левкои, услаждавшие зрение и обоняние. Маленькая Цецилия, босиком, в коротеньком платьице, с развевающимися русыми волосами и бархатными щечками, казалась цветком в этом цветнике. Садик не был царством одних лилий и роз. Это был мир в миниатюре: насекомые копошились в траве; разноцветные бабочки порхали прихотливыми и неровными кругами над блестящим ковром; щеглы прыгали с ветки на ветку, принося пищу своим птенцам, высовывавшим головки и протягивавшим носики из гнезд, свитых из мха и сухих трав.

Баронесса никого не принимала, и для маленькой Цецилии, совершенно лишенной общества детей равных с нею лет, сад сделался целым миром. Цветы, бабочки и птицы стали ее друзьями; лишь только сказала она это матери, баронесса объяснила ей, что всякая вещь исходит от Бога и от него получила жизнь. Она показала ей, что солнце одушевляет природу и что цветы, распускающиеся поутру, закрываются ввечеру; что бабочки, порхающие днем, прячутся ночью; что птицы, просыпающиеся с рассветом, умолкают в сумерки, за исключением соловья, пение которого раздается как молитва, как ночной гимн, как мелодическое эхо. Щебетания, раздававшиеся поутру и ввечеру, прихотливый полет бабочек, аромат цветов — все благодаря религиозному и поэтическому уму баронессы казалось Цецилии молитвой этих существ и творений, способом, посредством которого птицы, бабочки и растения воздавали хвалу своему творцу.

Лучшими друзьями Цецилии были цветы; бабочка, за которой она гонялась, ускользала из ее пальцев; щебетавшая в кусте птичка, которую она хотела поймать, улетела кончать песню на дерево; но цветы, ее дорогие цветы позволяли себя обнимать, ласкать, даже срывать. Правда, сорванные цветы теряли свою красоту и запах, печально вяли и, наконец, умирали. Баронесса, показывая дочери розу на стебле, дала ей понятие о жизни, а указав на сорванную лилию, объяснила смерть.

С тех пор Цецилия не рвала более цветов. Убеждение, что под наружной нечувствительностью таится настоящая жизнь, образовало между дитятей и цветами отношения, вследствие которых при содействии юного воображения каждое явление получало свое назначение. Так, цветы ее бывали здоровы или больны, печальны или веселы; она веселилась с одними, грустила с другими; она поддерживала их, ухаживала за ними, если они были больны, утешала их, если они были печальны; однажды, войдя в сад ранее обыкновенного, она нашла свои гиацинты и лилии покрытыми росой и воротилась в слезах, говоря, что ее цветы грустят и плачут; в другой раз баронесса увидела, что она дает сахар розе, которую нечаянно задела и сорвала у нее несколько листьев.

В картинах, рождавшихся под ее карандашом и на вышивках, цветы были ее избранниками; когда ей встречалась лилия красивее других, она срисовывала ее, как бы снимая портрет с друга; встречая розу пышнее других, она помещала ее в шитье, чтобы не забыть о ней. Так, весной, летом и осенью жила она действительностью, зимой — изображениями ее.

После цветов более всего любила Цецилия птиц. Подобно воробьям Жанны д'Арк, которые садились на ее плечи и искали корм даже за корсетом, птицы загородного домика мало-помалу привыкли к Цецилии, которая, желая избавить отца и мать птенцов от продолжительного труда, несколько раз в день насыпала зерен подле деревьев, на которых были свиты гнезда. Так как она не трогала детенышей, то отец и мать их не боялись ее приближения, а птенцы, привыкшие видеть ее, также не боялись девочки, и сад сделался для Цецилии настоящим птичником, обитатели которого пели при ее приближении, следовали за нею, как куры следуют за птичницей, и летали вокруг нее, когда она занималась цветами или читала.

Что касается до бабочек, то, несмотря на их радужные цвета, Цецилия стала вскоре к ним равнодушна; несмотря на все ласки, они остались нечувствительны; притом Цецилия заметила, что всякий раз, когда она ловила бабочку, в руках у нее оставались обрывки крылышек, и по неверному полету бедных пленниц заключила наконец, что нежности ее были для них мучением.

Итак, мир Цецилии составляли бабушка, любившая ее по временам и иногда пугавшая выражением своей любви; мать, всегда спокойная, набожная, благоразумная; цветы, горести и радости которых она понимала; птицы, пение которых она слушала, и бабочки, за которыми она гонялась.

Время от времени уединение нашего маленького семейства нарушалось визитом герцогини де Лорд, приезжавшей к маркизе, или посещением госпожи Дюваль, бывавшей у баронессы.

В первое время приезд госпожи Дюваль был праздником для Цецилии, потому что Эдуард всегда приезжал с матерью. Тогда оба ребенка гуляли, играли, бегали по саду, топча траву, растения и цветы, прячась в кусты, ломая сучья дерев, на которые старались влезть, пугая птиц, преследуя бабочек. Но, как мы видели, Цецилия мало-помалу вступила в новые отношения с жителями своего рая и уже с большим беспокойством начала вводить Эдуарда в свой маленький мир: сперва она хотела растолковать беспокойному товарищу чувства цветов, щебет птиц и непостоянство бабочек, но беззаботный школьник смеялся, утверждая, что цветы не могут ни любить, ни ненавидеть, ни радоваться, ни грустить. Птиц Эдуард хотел переловить и посадить в клетки, несмотря на то, что Цецилия уверяла его, что Бог дал им крылья не для того, чтобы прыгать с палки на палку в тесном пространстве решетчатой тюрьмы, но для того, чтобы они рассекали ими воздух и садились на вершины тополей или крыши домов. Наконец, Эдуард потерял расположение своей подруги тем, что однажды, когда она заговорилась с одной из роз и забыла о своем товарище, он воротился к ней с великолепным пионом, безжалостно приколотым к шляпе. Цецилия вскрикнула от горести, но этот крик очень удивил Эдуарда, который стал уверять девочку, что у него есть до трехсот бабочек, так же проткнутых и уложенных в ящики, в которых они сохраняются как живые.

С этого дня Цецилия дала обещание не впускать Эдуарда в сад и в следующий приезд его под различными предлогами удерживала в комнатах, позволяя ему ломать куклы, посуду и все игрушки, но не желая, чтобы он смеялся над ее цветами, пугал ее птиц, мучил бабочек.

Баронесса Марсильи заметила старание дочери удалить Эдуарда от сада и по отъезде его спросила ее о причине. Тогда Цецилия рассказала ей обо всем случившемся и спросила, не дурно ли она поступила.

— Нет, дочь моя, — отвечала баронесса, — напротив, ты имела на это полное право. Одна гордость заставляет нас думать, что свет создан для одних нас и что мы имеем право все разрушать; напротив, всякая вещь, как и человек, — творение Бога: Бог в цветке, в птице, в бабочке, он и в капле воды, и в бесконечном пространстве океана, в жучке, блестящем под травой, и в солнце, освещающем мир. Бог во всем.

IX. Время идет, не останавливаясь

В то время как изгнанное семейство жило в уголке Англии, вдали от всех, великие события совершались в других странах Европы.

Смерть короля и королевы принесла плоды; их убийцы, подобно воинам, родившимся из зубов дракона, истребили друг друга. Народное Собрание изгнало жирондистов, гильотинеры уничтожили сентябриеров, наступило 9 термидора, и Франция успокоилась на минуту.

Когда пришло время террора, Людовик Дюваль, роялист в душе, не имел духа, чтобы оставаться долее во Франции; пожертвовав частью состояния, которую он не успел обратить в деньги, отправился в Англию и, к величайшей радости своей жены, счастливо достиг Лондона. Но в Лондоне герцогине де Лорд не был нужен управитель, потому что она не получала уже пятисот тысяч ливров дохода, а господин Дюваль был слишком молод для того, чтобы быть без дела, и не довольно богат, чтобы существовать своими доходами: он поступил кассиром к банкиру, которому пятьдесят тысяч франков, составлявшие капитал Дюваля, служили обеспечением. Вскоре его честность и ум были оценены по достоинству, и банкир дал ему небольшую часть в своих оборотах. Между тем графиня д'Артуа оставила Англию вместе с герцогиней де Лорд; госпожа Дюваль просила оставить ее при муже и получила согласие тем легче, что продолжительность изгнания заставляла эмигрантов быть экономными.

Те же происшествия, которые имели влияние на плебейское семейство, имели влияние и на аристократическую фамилию. Против ожидания маркизы, союзники были отброшены за границу, и эмигранты не только не могли получать из Франции пособий, но потеряли все имения, конфискованные и проданные в пользу народа. При этих известиях первой мыслью баронессы было возвратить бедному Пьеру Дюрану деньги за два года аренды, взятые у него при отъезде, она отослала их ему при письме, в котором благодарила его, уверяла, что не только не терпит ни в чем недостатка, но, напротив, живет в изобилии. Баронесса справедливо думала, что только подобное уверение заставит благородного фермера принять назад сумму, предложенную им с такой деликатностью и с таким усердием.

Таким образом, теперь все способы существования ограничились бриллиантами баронессы и ее матери. Она пошла к маркизе, прервала ее чтение и рассказала, в каком она положении.

— Ну! Так что же, дочь моя? — спросила маркиза.

— То, маменька, — отвечала баронесса, — что, по моему мнению, надобно собрать все бриллианты, какие только у нас есть, продать их за один раз для того, чтобы выручить довольно большую сумму, и, положив ее в лондонский банк, стараться жить, по возможности, процентами.

Это предложение было всего благоразумнее, но для приведения его в исполнение маркиза должна была расстаться со своими бриллиантами, единственной вещью, оставшейся от прежнего ее богатства, бриллиантами, которыми она утешалась, вынимая их время от времени из ящика, показывая Аспазии.

— Но не лучше ли, — отвечала маркиза, — продать только то количество бриллиантов, которое необходимо нужно теперь, таким образом, чтобы по возвращении во Францию у нас осталась хоть часть фамильных бриллиантов, которые должны быть для нас очень дороги.