Цецилия

— Вы, вы, милостивый государь! Вы, принц! — воскликнула девушка, — неужели вы в самом деле его берете за цену, которую я спрашиваю?

— Да, — отвечал принц, — и даже, если вам нужно, более…

— Нет, Ваше Высочество, нет, — сказала девушка, — мне довольно трех тысяч франков. Притом это платье не стоит более.

— Если так, — сказал принц, — то сделайте одолжение, отдайте картонку моему камердинеру Ивану; он болтает у подъезда с кучером; скажите, чтобы он положил ее в мой экипаж, и дайте ему ваш адрес, чтобы я мог сегодня же прислать вам сумму, в которой вы, по-видимому, так нуждаетесь.

— О! Да, да, — отвечала девушка, — только большая крайность принуждает меня расстаться с этим платьем.

Говоря эти слова, бедняжка несколько раз с чувством радости и вместе грусти, разрывавшей душу, поцеловала ткань платья, с которым должна была расстаться. Потом, поклонясь Фернанде и принцу, направилась к дверям.

— Одно слово, — сказала Фернанда, — простите любопытство, которое вы во мне возбуждаете, и участие, которое я в вас принимаю, — кому назначено было это платье?

— Мне, сударыня.

— Вам?

— Да, это мое подвенечное платье.

И девушка, удерживая рыданья, бросилась вон из комнаты.

Два часа спустя три тысячи франков были у нее.

На другой день принц сам отправился по известному адресу и спросил Цецилию. Молодая девушка очень занимала его: он рассказал о случившемся императрице, и та пожелала увидеть девушку.

— Девица Цецилия! — сказал привратник.

— Да, девица Цецилия, белокурая, с голубыми глазами, восемнадцати или девятнадцати лет. Она живет здесь. Улица де Кок, № 5.

— О! Я очень хорошо знаю, кого вам угодно, — отвечал привратник, — но ее здесь больше нет. Бабушка ее умерла три дня тому назад, ее похоронили, вчера девицы Цецилии весь день не было дома, а сегодня поутру она уехала.

— Из Парижа?

— Вероятно.

— Куда?

— Не знаю.

— Как ее фамилия?

— Она нам неизвестна.

Тщетно принц повторял эти вопросы раз девять или десять в разных оборотах — он ничего более не узнал.

Неделю спустя Фернанда появилась в «Невольном философе» в платье, которое было так чудесно вышито, что пронесся слух, будто оно — подарок, присланный султаном Селимом прекрасной Роксолане.

Теперь мы, которым знание историка дает привилегию знать все секреты, скажем, кто была эта таинственная молодая девушка, на мгновение явившаяся принцу и Фернанде и на улице де Кок известная только под именем Цецилии.

II. Застава Сен-Дени

В половине седьмого утра 20 сентября 1792 года к заставе Сен-Дени подъехала одноколка, устеленная соломой и покрытая полотном, которой правил крестьянин, сидевший на оглобле, а впереди нее растянулась дюжина других тележек, также с очевидным намерением выехать из города, что в эту эпоху эмиграций было нелегко.

А потому каждый экипаж подвергался строгому осмотру. Кроме таможенных досмотрщиков, которые по обыкновенной обязанности своей осматривают приезжающие экипажи, четыре муниципальных чиновника стояли у заставы, чтобы проверять паспорта, а вблизи занимали пост волонтеры национальной гвардии, чтобы в случае нужды оказывать им помощь.

Каждая из предшествовавших маленькой одноколке тележек была тщательно обыскана. Вероятно, ни одна из них не имела подозрительной клади, потому что все были пропущены без затруднений, и маленькая одноколка, достигнув решетки, остановилась у гауптвахты.

Тогда крестьянин, не дожидаясь вопроса, поднял полотно, закрывавшее экипаж, и показал паспорт.

Паспорт был выдан Аббевильским мэром фермеру Пьеру Дюрану, жене его Катрин Пайо и матери его Жервезе Арну для проезда в Париж. На другой стороне находилось позволение парижского муниципалитета на возвращение означенным лицам в деревню Нувион — место их жительства.

Муниципальный чиновник просунул голову в тележку, в которой были: женщина сорока пяти — пятидесяти лет, другая, лет двадцати пяти или двадцати восьми, и маленькая четырехлетняя девочка, все три были в одежде нормандских крестьянок, за исключением ребенка, имели на головах высокие головные уборы.

— Кто из вас Жервеза Арну? — спросил чиновник.

— Я, сударь, — отвечала старшая из женщин.

— Кто из вас Катрин Пайо? — продолжал офицер.

— Я, гражданин, — отвечала молодая.

— Почему эта девочка не означена в паспорте?

— А! Гражданин, — сказал крестьянин, отвечая на вопрос, предложенный женщинам, — это наша вина, жена говорила мне: «Пьер! Ее надобно записать в бумаге», — но я ей сказал: «Полно, Катрин, такая малютка не стоит этого».

— Это твоя мать? — спросил офицер.

Дитя открыло рот, чтобы отвечать, но мать закрыла ее губы рукой.

— Черт возьми, — сказал крестьянин, — да чье же оно может быть?

— Хорошо, — сказал офицер. — Но гражданка была права: дитя надобно поименовать в паспорте, притом, — прибавил он, — верно, тут по ошибке сказано, что твоей матери шестьдесят пять, жене тридцать пять лет, ни той, ни другой гражданке на вид нет стольких лет, как написано.

— Однако ж мне шестьдесят лет, сударь, — сказала старшая из женщин.

— А мне тридцать пять, — сказала младшая.

— А мне, сударь, — сказала девочка, — четыре года, и я умею хорошо читать и писать.

Две женщины вздрогнули, а крестьянин проговорил:

— Я думаю, что умеешь. Это мне довольно дорого стоило — шесть франков в месяц в Аббевильской школе. Если бы ты за эти деньги не выучилась писать, я бы завел дело с твоей наставницей, я не даром нормандец.

— Довольно, довольно, — сказал муниципальный чиновник, — вы войдете в мою канцелярию, а ваш экипаж между тем осмотрят, чтобы удостовериться, нет ли в нем кого-нибудь.

— Но, сударь! — отвечала старшая из крестьянок.

— Маменька! — сказала младшая, сжимая ей руку.

— Делайте, что приказывает гражданин, — возразил крестьянин, — и когда он увидит, что в нашей соломе не спрятано аристократов, он пропустит нас, не правда ли, гражданин?